судьбой.
За эти два месяца Питер похудел, впрочем, заодно и возмужал, только в глазах появилось отчаяние.
— Я не хочу этого, но должен. Мы не можем поехать, Пакс, — сказал он тихо и закурил сигарету. Раньше Питер почти не курил, это стало привычкой на учениях в Форт-Орде. — Что я там забыл?
— Ты юрист. Ты можешь практиковать там.
— И разбить сердце отца. Пакс, я же никогда не смогу вернуться.
— Чушь. Однажды все вернутся домой, слишком много наших в Канаде, властям придется смириться с этим.
— А если нет? Тогда я не вернусь. Малыш, не стоит рисковать всем.
А если он вообще не вернется? Никогда? Стоит ли рисковать жизнью? Положение было безвыходным: ему двадцать шесть лет, у него прекрасное юридическое образование, он помолвлен, и вот его посылают во Вьетнам. Ужас.
— Питер, пожалуйста… — Она прижалась к нему, в ее глазах стояли слезы, он чувствовал одновременно ее боль и обиду за себя. Ведь в том, что происходит, не было его вины, но принять то, что предлагала Пакстон, он не мог. Он не имеет права. Идти на эту войну он не хотел. Когда-то в свое время Питер сжег военный билет. И все же он знал, что должен идти, ко всему прочему он же американец и хочет послужить своей стране. Питер припомнил, как их натаскивали на учениях: они должны ненавидеть «чарли», они должны знать, что «чарли» ненавидят их. И потом, все эти жуткие истории о подростках, снующих повсюду с «Калашниковыми», заброшенных штольнях, о вьетконговцах, от которых не укрыться и которые всегда готовы тебя убить. Но было и другое, о чем помалкивали: боль, страх, потеря близких, смерть. Один неверный шаг, и тебя нет.
Ты просто устал и плохо соображаешь, и молодая вьетнамка с малышом на руках падает замертво — это был твой выстрел.
И все же он готов. Он успокаивал Пакстон, мать. Он будет осторожен — никакого удальства. Новые обещания, новые клятвы, чтобы осушить слезы любимой. Они простились, Питер поцеловал ее и нежно посмотрел ей в глаза.
— Я вернусь ради тебя целый и невредимый… Мы поженимся, и будет у нас четырнадцать детей. Приготовься, Пакс. К тому времени я буду старым.
Пакстон еще не знает, что готовиться ей предстоит совершенно к другому.
— Знаешь, мы могли бы пожениться до твоего отъезда.
Он думал об этом, но жениться сейчас — в спешке, расставаясь, возможно, навсегда, в страхе потерять друг друга… Пакстон могла остаться вдовой — нет, только не это. Пакстон будет ждать его и дождется. Не этого он боялся, и потом, разве все эти годы они не были мужем и женой?
— Я люблю тебя, — прошептала она и поцеловала его, он улыбнулся и пошел к себе, уже светало. Март 1968-го, воскресенье, на следующий день Питер уедет во Вьетнам. Впереди был трудный день.
Утром пришли Габби и Мэттью, а с ними малышка Марджи, ей было пятнадцать месяцев, она уже ходила и была страшной непоседой. Габби ждала следующего ребенка. Сразу после ленча они с Питером пошли прогуляться в сад и долго говорили там. Вернулись они расстроенные, в глазах стояли слезы… Кто не плакал в тот день…
Вечером вся семья собиралась у приемника. Транслировали — все уже сбились со счета какую за последнее время — речь Линдона Джонсона. Он обещал сократить число вылетов боевых самолетов, а потом обещал мир. Затем прозвучала потрясающая новость: он не будет выставлять свою кандидатуру на переизбрание. Было о чем поговорить, но для Вильсонов предстоящий отъезд Питера затмевал собою все.
Ночью Питер пришел к Пакстон раньше обычного, родители еще не легли спать, но ждать он не хотел, просто не мог. В комнате было тихо, они лежали обнявшись и плакали. Он не хотел умирать, не хотел убивать, не хотел этой вынужденной разлуки с любимой. И все же он пойдет на эту войну, решение было бесповоротным. Пакстон по-прежнему винила себя за то, что не вышла за Питера раньше, но тогда ей казалось вполне разумным, что сначала нужно окончить колледж. А сейчас? Что разумно сейчас? Война, потрясшая мир своей несправедливостью, война, которую незачем выигрывать, которую мы можем только проиграть? Бессмыслица, роковая ошибка. Так думала не одна Пакстон.
Они стояли у окна и смотрели, как восходит солнце… Это утро прощания навсегда сохранится в их сердцах, это солнце запомнится навсегда.
Простившись, Питер пошел к себе, у дверей гостиной он столкнулся с отцом.
— Доброе утро, папа. — Он горько улыбнулся.
Эд Вильсон только кивнул, он не мог говорить. Он ясно помнил Питера совсем маленьким, а теперь это был взрослый, самостоятельный мужчина. Старый Эд Вильсон чувствовал, что теряет сына.
За завтраком собралась вся семья. Все старались выглядеть бодрыми, но в воздухе ощущалось напряжение, ели в молчании.
В конце концов Питер не выдержал, медленно отодвинул стул, поднялся и, опустив голову, сказал:
— Зачем вы так? — Стол был превосходен, услужливая горничная, декор в духе последних достижений американского просперити, а вокруг те, кого любил он, кто любил его. — Простите, я вас оставлю. — Искренность этих слов прорвала завесу молчаливого ожидания и настороженности, все стали говорить перебивая друг друга, горячо… Пакстон вдруг поняла, какое же это счастье — вот так просто сказать о своих чувствах, выразить свою любовь и печаль в прощальных словах. Если бы пришлось провожать ее брата, никто из родных не осмелился бы на подобную откровенность.
Спустя полчаса они уже были в пути. Они направлялись в Файерленд, на базу ВВС Трэвис. Питер был уже в форме, за спиной у него висел огромный рюкзак. На базу ему приказано было явиться к полудню, но точного времени вылета Питер не знал. Впрочем, это было уже не так важно.
Теплый солнечный день. Они ехали молча, все слова были уже сказаны. Когда они приехали, шофер мистера Вильсона вышел из машины, подошел к Питеру и крепко пожал ему руку.
Это был искренний жест, жест одобрения и гордости.
— Удачи тебе, сынок. Ни пуха ни пера. — Он был солдатом на второй мировой войне, и для него слово «война» имело вполне конкретный смысл. Но когда он шел на войну, он знал зачем, кто его враги и за что он сражается. У Питера такой уверенности не было, он лишь кивнул.
— Спасибо, Том. Будь счастлив. — Он попрощался с отцом, матерью, Пакстон. — Будьте счастливы, я люблю вас, очень люблю. — Питер в последний раз взглянул на Пакстон, прощальный взгляд, последние слова. Он отвернулся и пошел прочь, дальше он должен был идти один. «Пожалуй, так будет лучше», — подумал про себя Эд Вильсон. Прощание затягивалось и становилось невыносимым, особенно для Марджори. Что чувствовала она, видя, как самолет уносит ее дитя в никуда?
Они вернулись к лимузину, женщины едва сдерживали рыдания.
— Мы должны были пожениться, — сквозь слезы шептала Пакстон, но Марджори покачала головой.
— Никогда не знаешь, где подстелить соломки. Никто этого не знает. — И никто ничего не знал о той войне, на которую отправился Питер, солдатом которой он стал, никто не знал цену, которую он заплатит, будучи там.
— Дай Бог, чтобы он был осторожен, — тихо сказала миссис Вильсон, когда переезжали мост, возвращаясь в Сан-Франциско.
Пакстон заехала к Вильсонам, пообедала с ними, но оставаться у них не захотела и в тот же день собрала вещи и уехала домой в Беркли. Сегодня она должна была сдавать экономику, но было ясно, что сдавать она ничего не будет. Сейчас Пакстон знала и помнила только одно: где Питер, куда он летит и что его ждет. Сначала он должен был лететь на Гавайи, затем Гуам, а после Сайгон, оттуда, если выйдет, он ей позвонит. Куда Питера направят, было неясно.
Пакстон надеялась, что никуда. Если повезет, его оставят в штабном корпусе, она настаивала, чтобы он воспользовался своим положением, он дипломированный специалист. Но назначение в правовой дипломатический корпус он не получил, в этом случае его оставили бы в Штатах, во Вьетнаме не нужны были юристы. Там было нужно пушечное мясо, живые мишени для снайперов «чарли»… Наутро родители Питера позвонили и пригласили ее пожить у них несколько дней, но Пакстон предпочла в первый день
