самостоятельно. Поэтому он наделял своих министров широкими полномочиями. Но он не позволил бы красивой женщине вносить изменения в его политику, которую при его жизни считали нерешительной и необдуманной, а после приводили в качестве примера политики уравновешенной, гибкой и хитрой.
Впрочем, он не мог устоять перед бытовыми потребностями и зависел от настроения своей любовницы. Хуже того: ее мнение о людях очень быстро становилось и его мнением. И «так как она чаще всего общалась с низкими льстецами, ей редко приходилось рекомендовать самых отважных полководцев, самых честных судей, самых бескорыстных финансистов».56
Но мы были бы не правы, безоговорочно полагаясь на мнение хулителей фаворитки. Несмотря на свое женское коварство, высокомерие, любовь к золоту, Анна также смогла стать компаньонкой короля- покровителя актеров и философов, хотя его упрекали в предпочтении «изобретательного искусства искусству высокому». Она была подругой королевы Маргариты, поддерживала Клемана Маро и Доле, защищала преследуемых и столь глубоко разбиралась в новых идеях, что однажды незаметно для себя увлеклась кальвинизмом.
Этой Далиле-богословке нравилось носить «платья из позолоченного кастора, подбитые горностаем, камзолы из позолоченных ярко-красных тканей без горжеток, с большим количеством золота и драгоценностей». Живая, маленькая, смешливая, непостоянная, она была полной противоположностью супруги Великого Сенешаля, олимпийки в одновременно строгих и вызывающих нарядах.
Эти две дамы вели себя, как подруги, но в действительности каждая из них не испытывала к другой особой нежности. Приз, который они, две соперничающие красавицы, получили, не сблизил их. Диана ничуть не скрывала своего отвращения к протестантам, как и Анна — своего благоволения к ним. Но огонь все еще теплился под пеплом. Никто не мог вообразить себе, что печальная вдова однажды возымеет превосходство над блистательной куклой в замках, где Франциск гонялся за призраком своей любезной Италии.
Король не любил шумную зловонную столицу своего государства, архаичный Лувр, башню которого он только что приказал снести, Турнельский дворец, нагромождение строений без всякого стиля. Шамбор был символом и творением его буйной юности. Теперь разочаровавшийся странник, путешественник, вернувшийся в порт и ожидающий новой бури, построил себе небольшой замок Мадрид, напоминавший ему о беде, которой он избежал. Но чтобы утолить тоску по потерянному раю, получить все удовольствия раннего упадка, нужно было нечто большее. Нужен был Фонтенбло.
«Осенний пейзаж, самый необычный, самый дикий и самый умиротворенный, самый изысканный. Его нагретые солнцем скалы, дающие приют больному, его фантастические тенистые аллеи, расцвеченные красками октября, заставляющие предаваться мечтам перед наступлением зимы, в двух шагах от маленькой Сены, посреди отливающего золотом винограда, это восхитительное последнее убежище, где можно отдохнуть и насладиться тем, что еще осталось от жизни, каплей сока, сохранившейся после сбора винограда».57
Россо приехал в 1531 году, Приматиччо в 1533 году; вслед за ними вскоре появился Бенвенуто Челлини. Созданием их гения станет «французская Италия», полная золота, драгоценных пород древесины, настоящего мрамора и его имитаций, аллегорий.
Ломбардские жилища, ставшие недостижимыми для того, кто их так любил, с их галереями, обычными и крытыми, с их садами, получили здесь второе рождение. Венецианский хрусталь наполнил их своим сверканием; на стенах зеркала — заменив старые куски отполированного металла — заняли свое почетное место между гобеленами с вышитыми на них фигурами, творениями Тициана, Брондзино, Андреа дель Сарто. Джоконда улыбалась Леде Микеланджело, Аполлон Бельведерский наблюдал за муками Лаокоона.
Тогда еще не устраивали больших балов, которые войдут в обиход при Генрихе III, но после охоты «маленькая толпа» дорогих Франциску людей веселилась вокруг своего господина, чередуя спортивные игры с религиозными спорами.
Власть, которой обладали тогда женщины, была немыслима в предыдущем веке. В их честь сражались полководцы, слагали стихи поэты и создавали свои творения художники. Дипломатические тонкости для них были так же близки, как и толкования Священного Писания. Ни один министр тогда не осмелился бы проигнорировать их интриги. Именно к ним молодые дворяне обращались с просьбами вывести их в свет, дать совет по поводу внешнего вида, помочь выработать характер.
Король радовался тому, что дофин Франции уже обзавелся любовницей, которой стала госпожа де л'Этранж. Со времени возвращения из плена старшие сыновья короля росли вне дисциплины, вдали от возможных тревог. Франциск хотел, «чтобы они насытились свободой и избавились от страха перед тем, что они пережили в Испании».58 Результат оставлял желать лучшего. Только третий королевский сын, Карл, герцог Ангулемский, родившийся в 1521 году, пылкий и грациозный, стал копией того юнца, которого Луиза Савойская не осмеливалась упрекнуть в излишней горячности.
Дофин Франциск вернулся из Мадрида «мрачным и странным». Интересуясь литературой больше, чем оружием, он «предпочитал проводить время в одиночестве и желал, чтобы рядом с ним находились только те, с кем он ладит; большую часть времени он копался в земле и не хотел, чтобы его отвлекали».59
Герцог Орлеанский совсем не был похож на своих братьев. Он скорее напоминал Людовика XII в неблагоприятный период его правления. Его таланты в верховой езде и в состязаниях, его сила в физических упражнениях — он прыгал в длину на расстояние вплоть до двадцати четырех футов — не могли скрыть его робкого поведения, его сумрачного вида. По словам венецианского посла Дандоло, многие придворные могли поклясться, что никогда не видели его смеющимся.
Король с обидой находил в нем черты характера, абсолютно чуждые ему самому: серьезность, прозаическую страсть к порядку, безразличие к искусству, умственную леность. От этого мальчик еще дальше углублялся в мир миражей, возникший во время заточения. У него был задушевный друг, Жак д'Альбон де Сент-Андре, сын его слуги, но этого не было достаточно для того, чтобы вернуть счастье его «душе, скорбящей по задушенным радостям его детства».60 На праздниках, устраивавшихся при дворе, лишь только госпожа де Брезе как будто наполняла светом его слишком неясный взгляд.
Однажды вечером король пожаловался этой «верной» подруге на нелюдимость молодого принца.
Диана улыбнулась:
— Доверьтесь мне, — сказала она, — я сделаю из него моего кавалера.
Таким образом, она приняла решение, требовавшее большой отваги. Под предлогом услуги, оказываемой королю, она сможет теперь принимать почести от второго королевского сына, позволить ему носить свои цвета, обучать его «платоническому рыцарству».
Платоническое рыцарство, единственное, что осталось от средневековой «куртуазности», стало предвестником «Астреи» и изысков особняка в Рамбуйе.61 Оно обязывает дворянина полностью отдаться служению даме, не ожидая взамен ничего, кроме некой духовной близости. «Найти целомудрие в любящем сердце — это, скорее, нечто божественное, нежели человеческое», провозглашает в «Гептамероне» один из выразителей мыслей королевы Маргариты,62 но божественное должно быть целью именно благородной души. Плотские узы теряют всякое значение перед неземной страстью, объединяющей двух существ в царстве чистого духа. Именно такому чувству соперник Тристанов и Ланселотов посвятит всю свою жизнь.
Пребывание в Испании уже подготовило Генриха Орлеанского к предстоящему уроку. Он воспринимал его всерьез, как, впрочем, он воспринимал и все остальное, и Диана без всякого труда сконцентрировала его податливое воображение на этой химере.
Все это делалось так осторожно, что даже злые языки придворных не находили в этом темы для
