котором, по словам посла, «обнаружилось такое гниение, что медики уже не надеялись на излечение».
Но, с другой стороны, Франциск пережил множество подобных кризисов, и никто даже не посчитал необходимым предупредить королеву о том, что ее супруг находился в Пуасси. Впрочем, больной даже и не думал сдаваться и 25 марта воспользовавшись улучшением состояния, он еще раз предался прославлению Венеры.
«Господин дофин редко его покидает», — сообщил Сен-Морис императору. В действительности у Дианы, Гизов, даже у самого принца появилась ужасная надежда. Весь клан лихорадочно работал над преобразованием двора и, теперь уже издеваясь над Брианда, решал судьбы как старых, так и новых фаворитов. Две женщины испытывали непритворное страдание: госпожа д'Этамп, которую ожидало самое худшее, и супруга дофина, несмотря на существование ее сына, подвергавшаяся риску попасть в полную и окончательную зависимость от своей соперницы.
Двадцать девятого марта король понял, что его состояние более чем опасно: он тут же приказал герцогине покинуть замок. Анна «упала на землю без чувств, затем испустила ужасный крик: «Земля, поглоти меня!» Она вместе со своим дядей, епископом Кондомским, отправилась в Лимур.
Франциск причастился. Затем состоялся его последний разговор с сыном. По существу, их сердца не ожесточились, и в этот предсмертный миг умиление смыло семена раздора, занесенные в них страстями других. Франциск сказал, что «не испытывал угрызений совести, так как никогда ни с кем не поступил нечестно», но потом, говоря о несчастной Элеоноре, признался, что «зря так незаслуженно плохо обращался с ней». Если он сожалел, что объявлял иногда «войну без достаточного на то повода», то, по собственному признанию, мало раскаивался в том, что был союзником турков, и в том, что призывал дофина «сохранить чистоту католической доктрины». Он предостерег Генриха от Гизов, умоляя его не допускать этих честолюбцев в Совет, и также не возвращать Монморанси. Наконец, он обратился к самой деликатной теме:
— Сын мой, я вверяю герцогиню д'Этамп Вашим заботам. Это настоящая дама.
Он также добавил:
— Не покоряйтесь воле других, как я покорился ее воле.
Это был единственный намек на Диану.
Потрясенный Генрих забыл обо всем и пообещал повиноваться. Попросив отцовского благословения, он «потерял сознание на постели короля, который, полуобняв его, не давал ему возможности выскользнуть». Эти отец и сын, никогда не любившие друг друга, воссоединились за мгновение до вечного расставания.
Невдалеке от этих покоев Диана и Гизы, находившиеся рядом, были обуреваемы совсем другими эмоциями. До них донесся крик агонии.
Вот и умер этот повеса!
Кто же крикнул эти жестокие слова, госпожа де Брезе, или граф д'Омаль? Об этом до сих пор спорят. Франциск Лотарингский, без сомнения, был жестокосердым и алчным человеком, но мог ли солдат, рыцарь нанести подобное оскорбление триумфатору битвы при Мариньяно, находящемуся при смерти? Есть что-то женское в этой мрачной насмешке.
— Господи! — вздыхал король, — как же тяжел этот венец, что ты мне, как я думал, дал в награду!
Должно быть, к своей сестре Маргарите он обратил эти душераздирающие строки:
Тридцать первого марта 1547 года Франциска I не стало.
«Обнаружили, — написал Сен-Морис, — гнойный нарыв на его желудке, испорченные почки, гнилые остальные внутренности; часть глотки была покрыта шанкрами, повреждено легкое».
Только два дня спустя королева, остававшаяся в полном неведении все это время, узнала о том, что стала вдовой.
Могущество денег
Отныне имя короля Франции было Генрих II. Маттео Дандоло, наблюдая за ним, покрытым славой, нашел Угрюмого красавца «веселым, с румяным лицом прекрасного цвета». Смятение, которое он ощутил, сидя у изголовья кровати умирающего отца, не помешало ему насладиться этой переменой, означавшей также освобождение.
Не считая любви, с самого рождения этот двадцативосьмилетний мужчина не знал радостей жизни. Лишенный матери, лишенный отцовской любви, он провел в ужасной тюрьме четыре года, которые наложили тягостный, неизгладимый отпечаток на его детство. В дальнейшем он чувствовал постоянное превосходство своих братьев, неприязнь отца, его женили на непривлекательной женщине, с неохотой признали его законное положение, затем постоянно удаляли от дел, оскорбляли, угрожали ему. Не слишком выдающиеся умственные способности не позволяли ему понять, почему его манера поведения, взгляды и друзья раздражали короля, он никогда не прекращал чувствовать горький вкус несправедливости. Изгнание его лучшего друга, нападки на его любовницу, ловушки, расставленные для него Крепийским договором, поддерживали в его душе гнев и досаду.
И внезапно тучи рассеялись, внезапно озлобленный, проявляющий нетерпение принц стал единовластным правителем первого королевства под Солнцем!
Радость, подмеченная Дандоло, была настолько велика, что ей удалось стереть печать меланхолии на челе принца, которая казалась неизгладимой. Конечно, Генрих II не стал таким же оригиналом и весельчаком, каким был Франциск I. Но на протяжении всего правления лишь только воспоминания заставляли его лицо помрачнеть. Бывший Мадридский пленник никоим образом не мешал сам себе наслаждаться счастьем, доставшимся ему в качестве реванша.
Этот злопамятный, не способный на понимание и жалость к своим врагам человек был бесконечно нежен с теми, кому оказывал свое предпочтение. Наилучшим возможным извинением тому, что он не скорбел, могло стать то, что печальный мальчик, в одночасье превратившийся в творца, находил особое счастье в перспективе осыпать дарами своих друзей. Что касается его Дамы, он намеревался возвысить ее над всеми женщинами мира. Не это ли наибольшее наслаждение для образцового влюбленного?
Если бы Генрих оказался менее послушным и не уничтожил бы несколько писем своей любовницы, мы бы узнали, что чувствовала Диана, добившаяся всего, о чем только можно мечтать. Как странно распорядилась судьба в отношении этой холодной красавицы, этой безупречной супруги, этой набожной и нетерпимой матроны, коронованной любовным чувством, которое было причиной супружеской измены, в возрасте, когда большинство ее ровесниц уже заботились о душе!
Ведь речь шла именно о коронации. Титул королевы должен был достаться Екатерине. Но наследница Сен-Валье никогда не встала бы в один ряд с теми бесстыжими созданиями, которые были обязаны доставлять удовольствие господину, робели перед соперницами и вымаливали милости. Король говорил: «Моя Дама». Его подданные отныне стали называть ее Мадам. Так именовали Анну де Боже, Луизу Савойскую, словом, «правительниц» королевства. Альваротти, посол Феррары, по прошествии некоторого времени посчитал совершенно естественным, что такой же титул принадлежал отныне фаворитке.
Бывшая воспитанница дочери Людовика XI достигла практически такого же могущества, как и та, кто давала ей эти «Наставления».
«Чтобы добиться чего угодно, нужно вначале найти способ это сделать».
