может, — пронеслось в ее голове, — это такое новое наказание за то, что я не любила маму и не слушалась ее?» Может быть, Элоиза давно догадалась, что по временам дочь просто ненавидит ее, и привезла Габриэлу в монастырь, чтобы здесь ее наказали за скверные мысли?
— Я пробуду в Рино полтора месяца, — ответила Элоиза, даже не подумав как-то утешить дочь. Она даже отступила от нее на полшага, когда Габриэла попыталась ухватиться за ее юбку. Настоятельница внимательно наблюдала за обеими.
— А в школу? Как же я буду ходить в школу? — воскликнула Габриэла, цепляясь за эту идею как за свое единственное спасение.
— Ты будешь учиться у нас, — вступила матушка Григория, но это нисколько не утешило Габриэлу. Ей было страшно как никогда в жизни. Пусть лучше мама бьет ее каждый день. Все лучше, чем оставаться в этом страшном доме, где живут страшные старухи, где все ходят в черном, где вокруг одни глухие толстые стены и на каждом шагу висят большие, страшные распятия. Будь у нее выбор, и она бы с радостью отправилась с мамой домой, пусть даже там ее ждала самая жестокая порка, но никакого выбора у нее не было. Элоиза решила, что Габриэла должна остаться здесь. Значит, так и будет.
— У нас уже есть две девочки-пансионерки, — объяснила мать-настоятельница. — Правда, одной из них уже четырнадцать, а другой — почти семнадцать, но, я думаю, ты с ними подружишься. Сначала они тоже плакали, но потом им у нас понравилось.
Она не упомянула о том, что девочки были сиротами Их родители погибли. Девочки приходились двоюродными сестрами одной из послушниц ордена, и по ее ходатайству матушка Григория согласилась приютить обеих в монастыре, пока не будет найден какой-либо выход.
Что касалось Габриэлы, то, как считала настоятельница, пребывание в обители было для нее временной мерой Два, в крайнем случае — три месяца, как сказала ее мать.
Потом девочка вернется домой.
Настоятельница ждала, что миссис Харрисон объяснит это дочери хотя бы сейчас, но Элоиза молчала, и матушка Григория вновь подивилась странной напряженности, которая существовала между матерью и дочерью.
Она буквально бросалась в глаза, но ее природу настоятельница понять не могла. У нее сложилось впечатление, что девочка смертельно боится матери. Она отбрасывала такое объяснение как невероятное, хотя оно настойчиво возвращалось снова и снова. Возможно, решила наконец настоятельница, все дело в семейных сложностях.
Она знала, что полтора года назад отец девочки оставил семью и в ближайшее время собирался жениться во второй раз. Элоиза ехала в Рино, где должен был состояться бракоразводный процесс. Настоятельница, разумеется, этого не одобряла, однако она была далека от того, чтобы читать проповеди миссис Харрисон. В данном случае ее заботила только Габриэла, которой предстояло прожить в сестричестве до тех пор, пока ее мать не вернется в Нью-Йорк.
Габриэла продолжала громко всхлипывать, Элоиза бросила нетерпеливый взгляд на часы. Брови ее подскочили чуть не до самой прически.
— Мне пора идти, — поспешно объявила она. — Иначе я опоздаю к поезду.
Но не успела она сдвинуться с места, как маленькая ручка метнулась к ней и вцепилась в ее юбку.
— Мамочка, миленькая, пожалуйста!.. Не бросай меня! Я буду хорошо себя вести, клянусь! Пожалуйста, позволь мне поехать с тобой!..
— Не говори глупости! — сердито отрезала Элоиза и, борясь с отвращением, принялась отрывать от юбки тонкие пальчики дочери. Никогда прежде Габриэла не позволяла себе хвататься за нее, и Элоиза была вне себя от гнева и презрения.
— Рино — не самое подходящее место для маленьких девочек, — вмешалась матушка Григория и, бросив на Элоизу короткий, неодобрительный взгляд, добавила:
— Впрочем, как и для взрослых.
Она не знала, что Джон Уотерфорд уже зарезервировал для Элоизы номер в одном из самых роскошных ранчо-пансионатов[2] в окрестностях Рино. Они собирались прожить там вдвоем все полтора месяца, а может быть, и больше. Джон хотел научить Элоизу ездить верхом по- техасски.
— Твоя мама скоро вернется, Габриэла, — добавила мать-настоятельница гораздо более мягким голосом. — Вот увидишь — ты и не заметишь, как пролетит время…
Но все было бесполезно. Матушка Григория видела, что девочка охвачена паникой и что Элоизе на это ровным счетом наплевать. Она, похоже, даже не замечала состояния дочери.
В этой ситуации настоятельница приняла единственно верное решение. Выйдя из-за стола, она чуть заметно кивнула Элоизе в знак того, что та может идти, а сама шагнула к Габриэле.
— Веди себя хорошо, слышишь? — сказала Элоиза дочери, подтягивая перчатки и поправляя на плече сумочку. На губах ее появилась легкая улыбка — наконец она избавилась от этой вечной обузы. Выражение глубокого горя на лице дочери нисколько ее не тронуло — Элоиза откровенно радовалась близкой свободе.
— И не вздумай шалить, — добавила она строго. — Если я только узнаю, что ты не слушалась…
Они обе знали, что это значит в устах Элоизы, но Габриэле было уже все равно. Обхватив Элоизу обеими руками за талию, она зарыдала громко и безутешно, оплакивая и потерянного отца, и мать, которой у нее никогда не было. Одиночество, отчаяние, страх — такие безысходные, что их нельзя было описать словами, — все было в этом протяжном и тоскливом рыдании, способном заставить обливаться кровью даже каменное сердце. Но для Элоизы это по-прежнему ничего не значило, потому что у нее вовсе не было сердца. Во всяком случае, так подумала мать-настоятельница, наклоняясь к девочке и заглядывая в ее бездонные голубые глаза.
Она выждала еще немного, думая, что Элоиза хотя бы поцелует дочь на прощание, но та почти толкнула девочку в объятия настоятельницы.
— До свидания, Габриэла, — сказала она холодно и… отвернулась, встретившись со взглядом все понимающих глаз дочери. Именно в этот момент Габриэла поняла, что это такое, когда тебя бросают, и как это больно, когда тебя бросают… Больнее всего на свете.
Неожиданно она замолчала и стояла очень тихо и прямо, хотя рыдания продолжали сжимать ей горло.
Элоиза быстренько выскользнула за дверь.
Простучали по коридору каблуки ее туфель, и на несколько секунд воцарилась тишина. Тишина и одиночество окружали Габриэлу со всех сторон. Она медленно начала погружаться в них, как в бездонную пучину, но тут ее взгляд остановился на лице настоятельницы. Глаза мудрой женщины были словно два маяка во мраке, словно два светоча жизни, словно две руки, протянутых утопающему. И тут что-то произошло. Словно не взгляды, а души встретились в этот момент — встретились, разглядели и потянулись друг к другу.
В следующую секунду матушка Григория шагнула к судорожно всхлипывающей девочке и, не говоря ни слова, прижала ее к себе.
После недолгого колебания Габриэла тоже обхватила ее обеими руками. Она поняла или, вернее, почувствовала желание и способность старой настоятельницы защитить ее от этого жестокого мира, который нанес ей глубокую, почти неисцелимую рану. В этих объятиях были сила, нежность и любовь. Габриэла знала, что отныне может на них твердо рассчитывать. Девочка уткнулась лицом в грубую черную ткань накидки и снова заплакала. И эти очищающие слезы вымыли из ее души боль, страх, отчаяние и горечь невосполнимых потерь, которыми была полна маленькая жизнь Габриэлы. Здесь она была в безопасности — она твердо знала это и продолжала рыдать, но уже от счастья и чувства невероятного облегчения.
Глава 6
Первая трапеза Габриэлы в монастыре Святого Матфея оставила у нее двойственное впечатление. Все ей здесь было внове, все вызывало удивление и даже беспокойство, порожденное боязнью совершить какой-нибудь непростительный промах, однако, несмотря на это, Габриэла чувствовала себя очень уютно и не испытывала привычного гнетущего страха.
Перед трапезой все сестры в течение часа молились в монастырской церкви вместе с матушкой
