Она немного помолчала и неожиданно спросила:
— А вы сами?..
— Что? — не понял отец Коннорс.
— Вы сами возвращаетесь туда, где росли?
— Да, время от времени я езжу в приют. Впрочем, не я один — так поступают многие, кто там воспитывался А дом моих родителей… — он немного помолчал, — его больше не существует. На этом месте теперь автомобильная стоянка. От всего детства у меня остался только Святой Марк.
Габриэла кивнула, подумав о том, что их с Джо судьбы очень похожи. Правда, у него почти не было детских воспоминаний, в то время как у нее их было слишком много, но она не знала, что хуже. Как бы там ни было, им обоим удалось выжить, и они были благодарны за это судьбе, которая привела их в лоно церкви, где они сумели обрести утешение.
Полуденное солнце перевалило через зенит и заглянуло под куст китайской сирени, где сидели за столом Габриэла и Джо. Она прищурилась, подставляя лицо ласковому теплу. Потом она перевела взгляд на своего собеседника и снова подумала о том, как он красив. Ей по-прежнему казалось странным, что Джо избрал для себя трудный и тернистый путь служителя божия. Останься он в миру, он вполне мог бы стать киноартистом, спортсменом, знаменитым телеведущим, наконец.
Джо в этот момент тоже смотрел на нее и думал о том же самом, но ничего не сказал. Некоторое время они сидели молча, глядя на монахинь и гостей, которые расположились поблизости или прогуливались по дорожкам сада, негромко переговариваясь.
— Как это странно — не иметь семьи, — негромко сказал отец Коннорс. — В первое время в приюте я очень скучал по своим родителям, но потом привык. Директор приюта отец Пол фактически заменил мне отца. Каждый раз, когда по выходным я приезжал в приют из семинарии, у меня возникало такое чувство, будто я возвращаюсь домой…
Примерно то же самое испытывала и Габриэла по отношению к монастырю, и это общее переживание сближало их особенно сильно. Одиночество, которое каждый из них познал и пережил, заставило их почувствовать в другом родственную раненую душу.
— Когда я только попала сюда, — негромко призналась Габриэла, — у меня не было никаких других чувств, кроме облегчения. Я радовалась, что меня никто больше не будет бить, что я могу забыть о страхе и боли.
Отец Коннорс покачал головой. Это ему было трудно постичь, хотя, работая священником в больнице для детей малоимущих, он видел вещи и похуже. Часто он не мог сдержать слез при виде того, что люди способны сделать со своими собственными детьми. Но он никогда не представлял себя на месте беспомощного маленького существа, которое озверевший отец ежедневно бьет смертным боем. Он сочувствовал этим детям, но как бы со стороны; для того, чтобы, грубо говоря, влезть в их шкуру и немного походить в ней, ему не хватало ни воображения, ни душевных сил.
— Они… сильно тебя били? — спросил он тихо, и Габриэла ненадолго задумалась. Потом она отвернулась и кивнула.
— Однажды я даже попала в больницу, — сказала она почти шепотом. — Мне там очень понравилось — врачи и сиделки были так добры ко мне… Почти как здесь, в монастыре. Я даже не хотела возвращаться домой, но боялась сказать об этом кому-нибудь. Я вообще никогда никому не говорила, откуда у меня синяки, ссадины, кровоподтеки. И мне все время приходилось врать, будто я упала с велосипеда или запнулась о собаку… хотя никакой собаки у нас, конечно, не было. Я боялась, что, если я проболтаюсь, мать просто меня убьет. Она могла это сделать, сотни раз могла, и я иногда даже удивляюсь, почему этого не случилось. Мать так ненавидела меня, хотя я до сих пор не понимаю — за что.
Габриэла снова повернулась и посмотрела на молодого священника, который стал для нее не только исповедником, но и другом. Они были связаны друг с другом невидимыми нитями взаимного сочувствия и доверия.
— Должно быть, она ревновала к тебе, — предположил отец Коннорс. К этому времени он уже несколько раз переходил на «ты» и снова на «вы» и в конце концов так запутался, что сам предложил ей называть его просто по имени — Джо. Она тоже открыла ему свое подлинное имя, хотя все монахини и послушницы уже давно называли ее только сестрой Берни.
— Мне это уже говорили, — ответила Габриэла. — Но я все равно не понимаю… Почему она ревновала к своему собственному ребенку? Почему?!
В ее глазах была боль воспоминаний. Мучительный вопрос этот сопутствовал ей всю жизнь. Но Джо Коннорс не знал ответа.
— Люди иногда ведут себя так, что понять их не может никто, в том числе и они сами. Как будто они сошли сума. Быть может, и твою мать что-то беспокоило, мучило…
Но они оба знали, что сказать так было все равно что ничего не сказать.
— А каким был твой отец? — спросил Джо, и Габриэла ненадолго задумалась, словно подбирая слова.
— Н-не знаю, я не уверена… — промолвила она наконец. — Теперь мне иногда кажется, что я так и не узнала его как следует. Внешне он был очень похож на тебя… — Тут она улыбнулась. — Во всяком случае, таким я его помню. Или думаю — что помню. Он тоже боялся матери и никогда ей не перечил. Отец ни во что не вмешивался, даже когда она избивала меня у него на глазах. Он просто позволял ей делать все, что она хочет, и пил.
— Должно быть, отец чувствовал себя безумно виноватым перед тобой. Потому он и ушел, — предположил Джо. — Люди иногда сами убеждают себя в собственном бессилии.
Эти слова напомнили обоим о самоубийстве его собственной матери, но Габриэле не хотелось развивать эту болезненную для него тему. Ей казалось, что это еще хуже того, что выпало на ее долю. Гораздо хуже.
— Знаешь, может быть, тебе стоит разыскать отца и поговорить с ним обо всем, — неожиданно предложил Джо, и Габриэла невольно вздрогнула. Она сама часто думала о том же самом, и то, что Джо сейчас сказал об этом, поразило ее. Да, она отыщет отца и спросит у него прямо, почему он не защитил ее от матери, почему бежал к другой женщине, почему бросил свою единственную дочь на произвол безумного чудовища. Но это только когда она станет монахиней, а заповеди «Прости врага» и «Почитай отца своего» станут для нее законом, через который нельзя переступить ни при каких обстоятельствах. Пока же Габриэла даже не знала, где ей следует искать мистера Джона Харрисона. От матери она слышала, что ее отец переехал в Бостон, но это было почти двенадцать лет назад.
— Он, наверное, даже не знает, где я, — неуверенно произнесла она. — Вряд ли мать известила его о том, что она бросила меня в этом монастыре. Несколько раз я пыталась поговорить об этом с нашей настоятельницей, но матушка Григория всегда говорила мне, что я должна перестать цепляться за прошлое и начать жить настоящим. Наверное, она права… — Габриэла вздохнула. С тех пор как папа ушел от нас, он ни разу не навестил меня, ни разу не позвонил и не написал. Наверное, и ему я тоже не нужна.
Тут ее взгляд сделался печальным. Джо понял, что вспоминать об этом Габриэле все еще больно.
— Вероятно, твоя мать просто не позволяла ему встречаться с тобой, — сказал Джо, но Габриэлу это уже давно не успокаивало. Быть может, подумала она сейчас, матушка Григория права, и ей действительно пора перестать мучить себя воспоминаниями о прошлом, которое все равно нельзя ни изменить, ни поправить. Теперь у нее была совсем другая жизнь, и призраки страха и боли с каждым днем все больше и больше теряли над ней власть, хотя в отдельных случаях — особенно по ночам — они все еще будоражили ее память и терзали душу.
— А где сейчас твоя мать? — мягко поинтересовался Джо.
— В Сан-Франциско. Там она, во всяком случае, жила, когда мне исполнилось восемнадцать. Именно тогда она перестала посылать деньги за мое содержание. Мать платила монастырю за комнату и еду и даже трижды пожертвовала некоторую сумму на ремонт нашей церкви.
Это… — Ее передернуло. — Это было как взятка за то, чтобы меня держали в монастыре до конца моих дней.
Насколько я знаю, матушка Григория отправила эти деньги в другую обитель, где никто не знал, откуда они…
У Джо по-прежнему не укладывалось в голове, как могли родители Габриэлы просто взять и бросить ее
