Габриэла чувствовала, что монастырь перестал быть для нее родным домом, и от этого ей было особенно тоскливо и одиноко.
На следующий день ее послали на почту вместо сестры Жозефины, и она воспользовалась этой возможностью, чтобы немного посидеть с Джо в парке.
— Мне кажется, настоятельница что-то подозревает, — сказала Габриэла, когда они остановились, чтобы послушать небольшой бродячий оркестрик. — Матушка Григория видит людей насквозь, а меня она к тому же давно знает. Я просто не в силах скрыть от нее что-либо, даже если бы хотела… — Лицо ее внезапно посерело от страха. — Как ты думаешь, вдруг кто-то заметил нас на улице и рассказал ей?
— Вряд ли, — ответил Джо. Их тайные встречи вне стен обители были, конечно, делом весьма рискованным, однако Джо считал маловероятным, чтобы кто-то из прихожан не просто заметил его в обществе Габриэлы, но и, распознав в ней будущую послушницу, донес в монастырь.
Что касалось его самого, то здесь все обстояло проще.
Католические священники, не принявшие вечных обетов, пользовались значительно большей свободой, чем монахи и монахини. Им разрешалось посещать такие места и заведения, пойти в которые для Габриэлы было просто немыслимо, к тому же за ними специально никто не следил. Джо был на хорошем счету: его уважали прихожане, ему доверяло руководство. Он был уверен, что безупречная репутация защитит его от подозрений, даже если кто-то заметит его в парке с молодой женщиной.
В конце концов, Джо имел право жениться, и его не отлучили бы от церкви, как священника-монаха. Но, конечно, пришлось бы сложить с себя сан.
— Я думаю, ты преувеличиваешь, — добавил он. — Матушка Григория заботится о тебе как обычно, а тебе уже кажется, будто она все знает.
— На воре шапка горит… — задумчиво проговорила Габриэла и покачала головой. Джо не удалось полностью рассеять ее тревоги.
Между тем август подходил к концу. Все старые монахини, отдыхавшие в пансионате в горах Катскилл, вернулись в Нью-Йорк, и в монастыре закипела подготовка к празднованию Дня труда[День труда отмечается в первый понедельник сентября.
После него во многих штатах начинается учебный год.]. На носу были экзамены, после которых Габриэлу в числе остальных кандидаток должны были официально объявить новоначальной послушницей. Эта первая ступень посвящения означала, что отныне она должна была жить только по монастырскому уставу, отринув от себя все мирское. Габриэла же с каждым днем все больше и больше думала о Джо; стать в этих условиях новицианткой было равносильно святотатству, но как этого избежать, не открыв настоятельнице своей тайны? А Джо все не принимал никакого решения. Ее метания, разумеется, не укрылись от внимательного взгляда матушки Григории, которая продолжала исподволь наблюдать за своей воспитанницей. Сначала она думала, что Габриэла просто заболевает, и вскоре та действительно слегла с гриппом. Однако к этому времени настоятельнице стало совершенно ясно, что телесные немощи совершенно ни при чем. Габриэлу терзали жестокие сомнения, но чем они были вызваны, мать-настоятельница не догадывалась.
Заболела Габриэла в самый День труда. В монастыре был устроен пикник, на который, как обычно, приехали священники и монахи из прихода Святого Стефана. Джо .тоже был с ними, но с Габриэлой он почти не разговаривал — они заранее договорились, что он не должен даже подходить к ней, чтобы настоятельница или кто-нибудь из старых монахинь не заметил, как свободно они держатся друг с другом.
К полудню Габриэле стало настолько плохо, что она даже ушла в свою комнату и легла. Все утро она чувствовала себя совершенно разбитой и была так молчалива и мрачна, что настоятельница сразу это заметила. Она да-, же спросила у сестры Эммануэль, что такое с сестрой Бернадеттой, но наставница Габриэлы сама была в растерянности. Она уже давно не видела свою лучшую ученицу такой подавленной.
После обеда матушка Григория сама пришла в дортуар к Габриэле, чтобы поговорить с ней по душам. Габриэла к этому времени несколько оправилась и, сидя на кровати, что-то быстро писала в своем дневнике. Увидев настоятельницу, она покраснела и неловко прикрыла тетрадь рукой.
— Ты начала какую-нибудь новую вещь? — приветливо спросила матушка Григория, опускаясь на единственный стул в углу дортуара. Послушницы никогда им не пользовались — в дортуаре они только спали и молились.
Стул стоял здесь на тот случай, если в дортуар зайдет настоятельница, наставница или кто-нибудь из старых монахинь.
— Когда можно будет ее почитать?
— Не знаю, я только начала… — Габриэла торопливо сунула тетрадь под подушку. — В последний месяц у меня было слишком мало свободного времени…
Голос у нее был извиняющимся. Она словно просила у настоятельницы прощения… Но за что? Казалось, на душе у Габриэлы лежит какая-то тяжесть, от которой она не решается или не может избавиться.
— Извините, что мне пришлось уйти с пикника… — проговорила между тем Габриэла, и губы у нее жалко задрожали. — Я что-то плохо себя почувствовала. Должно быть, это все от жары.
День и вправду выдался не по-осеннему жарким, и в беспощадных лучах солнца Габриэла выглядела неестественно бледной, почти прозрачной. Даже сейчас ее кожа казалась настоятельнице какой-то зеленоватой, и она решила не ходить вокруг да около и не мучить девочку намеками.
— Мне надо поговорить с тобой откровенно, Габи, — сказала настоятельница. — Я очень беспокоюсь за тебя.
Скажи мне, что тебя мучит?
Габриэла нервно облизнула сухие губы.
— Н-ничего, матушка, — ответила она нерешительно, — Должно быть, я просто заболеваю. Это наверняка грипп.
Пока вас не было, многие сестры переболели.
Но матушка Григория знала, что это не правда. За прошедший месяц только у двух сестер болели зубы, да сестра Мария Маргарита едва не попала в больницу из-за камней в желчном пузыре.
— Быть может, ты сомневаешься, дитя мое? — спросила настоятельница, слегка наклоняясь вперед. — Но в этом нет ничего страшного, поверь мне. Каждая из нас время от времени начинает испытывать сомнения в правильности выбранного пути. Что и говорить, монашество — это очень нелегкий труд. Но, Габи, если сомнение появилось, ты не должна прятаться от него. Обманывать себя — это самое последнее дело. Ты должна честно и окончательно решить для себя, готова ли ты служить господу, или для тебя лучше будет вернуться в мир. Ты не будешь знать покоя, пока не ответишь себе на этот вопрос. Не бойся открыться мне, Габи. Я обещаю, что буду уважать твое решение, что бы ты ни выбрала.
— Нет, матушка, у меня нет никаких сомнений. Просто я плохо себя чувствую, — быстро сказала Габриэла и поспешно отвела взгляд. Впервые она в глаза солгала женщине, которая заменила ей родную мать, и немедленно возненавидела себя за это. Больше всего на свете Габриэле хотелось рассказать настоятельнице о своей любви к Джо и о том, что она решила оставить монастырь.
Это было бы, конечно, совершенно ужасно, но Габриэла всегда предпочитала бесстыдной лжи самую горькую правду. Но пока Джо не сказал ей ни «да», ни «нет», она не могла никому открыться. Положение ее становилось абсолютно невыносимым.
Матушка Григория сокрушенно покачала головой.
Габриэле она не поверила, но обличать ее в чем-либо не спешила.
— Быть может, прежде чем ты станешь новицианткой, тебе стоит в последний раз взглянуть на мир, познакомиться с ним поближе, узнать, что он собой представляет. Экзамены скорее всего будут перенесены на начало октября; этот месяц ты можешь использовать по своему усмотрению. Я бы советовала тебе найти временную работу — это поможет тебе лучше и быстрее познакомиться с тем, что происходит за стенами нашего монастыря. — Настоятельница грустно улыбнулась. — Все это время ты можешь жить здесь, с нами.
Габриэла невольно вздрогнула. О такой возможности она не смела и мечтать. Предложение настоятельницы давало ей невероятную свободу — она могла продолжать встречаться с Джо на квартире его друга и одновременно получала почти месячную отсрочку от новициата. За это время они наверняка успели бы что-нибудь придумать. И все же воспользоваться этим предложением значило продолжать
