Никто не знал, что и думать о состоянии монарха. Врачи не отваживались вслух высказывать свои опасения, но мадам де Ментенон, герцог Менский и отец Телье, пользуясь своей близостью к больному, заставляли его распорядиться наследством. Их друзья полагали, что король должен без промедления создать Совет по регентству и тем самым поставить герцога Орлеанского перед свершившимся фактом.
Людовик XIV снова появился в Версале 10 августа — изможденный, бледный, прихрамывающий; 11-го у него происходит неприятный разговор с Дагессо по поводу папской буллы, а уже 13-го он отказывается принять иностранного посланника, и с этого дня все время проводит в постели. По двору пополз слух, что у короля началась гангрена.
Герцог Орлеанский, сильно взволнованный, безуспешно пытается что-либо уточнить: пропасть, три года разделявшая Филиппа и Людовика, остается непреодолимой. Фагон, первый лейб-медик, не отступает от своего официального оптимизма; придворная жизнь, заседания Государственного совета, концерты — все идет привычным ритмом, и принц, на плечи которого скоро ляжет огромная ответственность, терялся в догадках, как и вся Европа. В эти решающие дни он был необыкновенно спокоен, прекрасно владел собой, не упуская из виду ни врагов, ни друзей.
Врачи начинают проводить у постели больного короля все больше времени, а придворные постепенно меняют свое отношение к Филиппу: они становятся вежливыми, уважительными, почтительными. С каждым днем поток придворных растет, и Филипп понимает, что состояние его величества ухудшается.
Двадцать второго августа двор был потрясен известием, что король, отказавшийся проводить смотр своим войскам, позволил дофину заменить себя, а в качестве сопровождающего мальчику был назначен герцог Менский. Предусмотрительно отвергнув возбужденные советы Сен-Симона, Филипп облачился в военный мундир и, встав во главе своей роты, приветствовал дофина как простой капитан. Контраст между скромностью настоящего принца и напыщенностью бастарда, между героем Туринской битвы и незадачливым воякой, над которым насмехалась вся Европа, был столь разителен, что ее почувствовал даже потерявший самообладание герцог Менский. Когда войска вернулись в казармы, все офицеры только и говорили, что о герцоге Орлеанском, предоставив внебрачному сыну Людовика переживать в одиночестве свое разочарование.
Этим же вечером у мадам де Ментенон состоялся «военный совет», на котором было решено усыпить бдительность врага и нанести ему последний сокрушительный удар. Герцогиня Орлеанская, как всегда преданная герцогу Менскому, просит своего мужа принять Вильруа, «который хотел бы договориться с ним об очень важных вещах». Филипп колеблется, но, решив, что ему вполне по силам справиться со стареющим повесой, в конце концов соглашается.
Высокомерный маршал появляется с самым таинственным видом и требует у принца гарантий для себя лично и для своего друга, канцлера Вуазана, а получив их, открывает ящик Пандоры и сообщает содержание завещания: Людовик XIV назначил герцога Орлеанского регентом или, по крайней мере, председателем Совета по регентству. У этого Совета, решения которого принимаются большинством голосов, и будет вся полнота власти. Что же касается воспитания и образования дофина, то они будут поручены герцогу Менскому, под наблюдением которого Вильруа будет осуществлять свою роль гувернера. Маршал не забывает добавить, что мадам де Ментенон сделала все возможное, чтобы регентство было доверено Филиппу V, а герцог Менский получил звание генерал-лейтенанта, но Людовик XIV отказался лишить своего зятя звания, которое по праву ему принадлежало.
Что же до самого регентства, которое получает герцог Орлеанский, то при наличии враждебно настроенного Совета оно не будет иметь сколько-нибудь решающего значения. Все эти откровения Вильруа облекает в пышные фразы, рассыпаясь в любезностях и почтительности. И поскольку его собеседник совершенно невозмутим, маршал считает, что этот бой он выиграл.
Двадцать пятого августа король провел тяжелую ночь, но распорядился, чтобы праздник святого Людовика отмечался как обычно. Он пообедал в присутствии всего двора, выслушал комплименты и звучавшие под его окном праздничные барабаны.
После этого он поработал с канцлером и в присутствии мадам де Ментенон продиктовал поправку к завещанию, которая, как и само завещание, должна была сохраняться в тайне в парламенте.
Ни о чем не подозревавший герцог Орлеанский находился у себя в покоях, когда неожиданно вбежал Сен-Симон и сообщил, что у короля был обморок и что тот принял последнее причастие. Вбежавший через несколько минут офицер сказал, что король срочно требует Филиппа к себе.
Людовик и Филипп не разговаривали наедине с того трагического дня, когда герцог Орлеанский просил препроводить его в Бастилию. И теперь Филипп с небывалым волнением переступил порог покоев, где уже витал сладковатый запах смерти. Он увидел осунувшееся беззубое, но одухотворенное страданием лицо удивительного человека, который запретил ему любить.
Людовик XIV, величественный даже в обыденной жизни, на пороге могилы сохранял почти сверхъестественное достоинство. Речь его была несколько напыщенной: «Вы не найдете в моем завещании ничего, что могло бы вас разочаровать. Я доверяю вам дофина. Служите ему так же верно, как вы служили мне. Трудитесь на совесть, чтобы сохранить для него его королевство. Если он окажется в чем-то несостоятельным, вы будете хозяином положения. Я знаю ваше доброе сердце, вашу мудрость, мужество и ум. Я знаю, что вы с усердием отнесетесь к воспитанию дофина и позаботитесь о процветании жителей королевства… Ради блага королевства я оставил распоряжения, которые счел разумными и взвешенными, но поскольку невозможно предвидеть все, если что-то нужно будет изменить или реформировать, это сделает тот, у кого будет власть…»
Он закончил необычной для себя фразой, исполненной классического романтизма: «Вы увидите одного короля в могиле, а другого в колыбели. Храните всегда память о первом и интересы второго».
Так, вопреки своим близким, умирающий передал власть в руки герцога Орлеанского. За фразу: «Вы не найдете в моем завещании ничего, что могло бы вас разочаровать», его упрекали в двойной игре. Мы с нашей стороны ничего подобного здесь не видим. В тот момент, когда его зять легко мог поверить, будто он лишен наследства в пользу Филиппа V, старый король гарантирует ему, что в завещании учтены закрепленное в Утрехтском договоре отречение короля Испании от французского престола и все последствия, из этого договора вытекающие.
«Сир, — глотая слезы, ответил Филипп, — я обещаю вашему величеству, что ваша воля будет исполнена в точности».
Герцог Орлеанский выходит, вытирая слезы, и остается ждать в кабинете, где уже находятся вызванные королем герцог Менский, граф Тулузский и канцлер. К нему с таинственным видом подходит Вуазан, которого сообщение Вильруа совершенно успокоило относительно собственного будущего, и показывает поправку к завещанию.
Филипп прочел ее в полном изумлении. Людовик XIV поручал командование личным штатом и военной свитой короля герцогу Менскому и Вильруа, которые, таким образом, получали полную власть над личностью и местопребыванием короля: в Париже им подчинялись два полка королевской охраны и две роты мушкетеров, вся внутренняя и внешняя охрана, им подвластны были все слуги, королевские покои, гардеробная, часовня, капелланы… У регента же не было и намека на власть, а сам он полностью зависел от воли герцога Менского и Вильруа и по их желанию в любой момент мог быть арестован.
Людовик XIV не мог лишить племянника его законных прав, но он был не в состоянии побороть своего предубеждения против него.
Пока король мужественно боролся с медленно развивающейся агонией, Филипп, обретя хладнокровие, размышлял. Если бы не поправка к завещанию, он, возможно, вступил бы в переговоры с противником.
Но подобное проявление недоверия, которое зиждилось на клевете, задело достоинство принца и привело его в боевое состояние духа.
Если вдуматься, завещание нарушало давний монархический порядок. Корона не являлась личным достоянием, она давалась человеку временно. Ни при каких обстоятельствах король не имел права ею распоряжаться, ни тем более ставить своего преемника в зависимость от кого-либо. Указы монарха, покоящегося в склепе Сен-Дени, превращались в прах, как и он сам, и спасти их могла только добрая воля
