объявлена всеобщая амнистия.
Но герцог Орлеанский пребывал в грустном и подавленном состоянии: тени четырех обезглавленных в Нанте людей преследовали его угрызениями совести; он терзался из-за того, что боялся продолжать начатую политику, из-за того, что упрекал сам себя за выбор подобной политики.
Что же до Дюбуа, то тот наслаждается собственным триумфом. Для Лоу подобный апофеоз был весьма опасен. Дабы доказать, что он никогда не оставит без поддержки изобретателя ценных бумаг, Филипп пожаловал его званием, в котором Людовик XIV отказал даже Кольберу, — суперинтендант финансов.
День гнева
Однако Лоу не терял надежды обойти трудности, которые мешали его системе принести свои плоды. Если бы враги набрались терпения и подождали несколько месяцев! Если бы мануфактуры работали спокойно, если бы Луизиана отдала таящиеся в ней сокровища! Но герцог Бурбонский вечно требовал, чтобы ему заплатили, парламент вечно поднимал шум из-за пустяков, добиваясь путем демагогии дешевой популярности, д’Аржансон содержал армию шпионов, Ноай только и мечтал о реванше, а Дюбуа, не вставая открыто ни на чью сторону, выжидал.
На тайном заседании в Пале-Рояль 21 мая был выработан указ, согласно которому курс акций падал ежемесячно на пятьсот ливров, и к 1-му декабря, таким образом, должен был достигнуть пяти тысяч ливров. Одновременно понижалась и стоимость банковских билетов — на 50 % в квартал.
Это было потрясение. И если можно было успокоить герцога Бурбонского, бросив ему четыре миллиона, то успокоить простых держателей акций, которые вследствие этой операции разорялись, было невозможно. Доверие, лежащее в основе этой системы, испарилось, уступив место панике. Народ пытается взять приступом Банк, разбивает там стекла, требует головы Лоу. В ответ на это герцог Орлеанский приглашает шотландца в свою ложу в Опере, давая понять, что никогда его не бросит.
Но этот рыцарский жест совершенно неспособен успокоить обезумевший город. Вернувшийся с каникул парламент тут же берется за дело и приговаривает суперинтенданта и его сотрудников к смертной казни, а затем заявляет, что он «бросится к ногам короля».
Регент не осмеливается противоречить. И снова люди в красных мантиях идут пешком по Парижу, но на сей раз толпа встречает их не насмешками, а одобрительными возгласами. Герцог Орлеанский почувствовал, что бразды правления ускользают из его рук. Он не мог положиться даже на гвардию, поскольку ее офицеры увлекались игрой на бирже.
Находясь на положении полуузника в собственном дворце, Филипп вынужден принять членов парламента, отменить указ, сместить Лоу с его должности и приставить к нему гвардию, якобы чтобы помешать тому убежать, на самом же деле для охраны. Так роковая ошибка за неделю перечеркнула все результаты, достигнутые в течение двух лет.
Парламент требует проверить отчетность Компании и Банка. Эксперты, предполагавшие найти авгиевы конюшни, находят полный порядок: у Компании триста судов, товаров на миллионы, Луизиана процветает. Немного разума и терпения — и все мечты стали бы явью.
Отчет комиссии экспертов вызвал у Филиппа угрызения совести и ярость против врагов Лоу. Шотландец отказался снова принять пост суперинтенданта и был назначен государственным советником по вопросам коммерции, директором Компании и Банка. С заговором было покончено, братья Пэри отправлены в изгнание, д’Аржансон снят со всех должностей и удален от двора.
Чувствуя, что солнце их закатывается, регент и Лоу стараются изо всех сил спасти построенное ими здание. Но они бессильны против неудачи и не могут вернуть утраченное доверие.
И когда корабль, пришедший из Сирии, привез в Марсель чуму, отчего все торговые операции Компании остановились, акции сразу упали до 4000 ливров. Что же до банковских билетов, то они, казалось, жгли руки их обладателям. Еще шесть месяцев назад один кредитор едва не заколол шпагой своего должника за то, что тот собирался оплатить свой долг золотом, а не банковскими билетами или акциями. Теперь же с рассвета и до поздней ночи толпа осаждала здание Банка, надеясь получить хоть несколько монет за свои бумажные деньги.
В июле поток, устремлявшийся ежедневно к окошкам Банка, достиг таких размеров, что Банк не менял банкноты достоинством меньше десяти ливров. Люди стояли по всей узкой улочке Вивьен, затем толпа заполняла парк возле здания, где размещался Банк, и только на выходе из него образовывалось какое-то подобие очереди. Когда в парк набивалось полно народу, жандармы закрывали ворота, и люди порой висели на решетках.
Столпотворение началось еще ночью 17 июля. К рассвету было уже пятнадцать задавленных толпой людей. С криками ужаса и возмущения разъяренная толпа подхватила трупы и отнесла — один к дворцу Тюильри, пять — к особняку, где жил Лоу, и три — к Пале-Рояль. Шотландец, приехавший к принцу, увидел, что его оставленная у Пале-Рояль карета разнесена в щепки, и побоялся выйти. Бледный как полотно, регент сохранял внешнюю невозмутимость: следовало позаботиться о том, чтобы очистить аллеи дворца от разъяренной толпы и разместить на первом этаже переодетых солдат.
Вопли под окнами не прекращаются, слышатся предложения сжечь весь квартал и похоронить всех банкиров и семейство герцога Орлеанского под его обломками. Но парламент не решается воспользоваться этой ситуацией, и не имеющая определенной цели толпа мало-помалу рассеивается. Филипп приказывает окружить город кольцом войск.
Париж превратился в мрачный, полный угроз и опасностей город. Странные личности начинают распространять воззвания: «Спасите короля, убейте тирана, иначе нам придется тяжко».
Предупрежденный, что заговорщики собираются похитить Людовика XV, регент перебирается в Тюильри, где живет в двух шагах от венценосного ребенка. На этом несчастья не кончаются. Социальные потрясения, угроза восстания усугубляются самой страшной бедой: чума, опустошившая юг страны, поднимается вверх по Луаре.
И если в первые недели своего появления в Марселе болезнь щадила людей, то под воздействием солнца и июльской жары она словно дала выход своей ярости. И пока врачи спорят о методах лечения и симптомах, болезнь уносит до двухсот человек ежедневно.
Ужас быстро рассеял служащих, нотаблей, тут же исчезли судьи, интенданты, а быстрее всех — хирурги, знахарки, торговцы; 1 августа парламент Ахена расставил вдоль всей границы города войска и запретил под страхом смертной казни кому-либо покидать город. Скоро начался голод, и изолированный от внешнего мира Марсель, где не было ни законов, ни хлеба, превратился в проклятый город.
Не испугался только доктор Сикар, нашедший в трудах Гиппократа средство от чумы: как можно скорее окружить город кольцом костров, дым от которых якобы очистит воздух. Скоро от дыма стало нечем дышать, и в этой атмосфере болезнетворные микробы чувствовали себя еще привольнее. То и дело в зловещей полутьме возникали процессии епископа Бельсюнса, фанатика, громогласно проклинающего эпидемию, коррупцию торговцев и янсенистов. Эти апокалипсические фигуры мелькали то там, то тут.
К осени эпидемия пошла на убыль, но опасность оставалась, пока на набережной зловонно разлагались две тысячи трупов. Усилиями сотни каторжников город был очищен.
Марсель наконец вздохнул спокойно. Но чума не отступила: вот она уже в Тулони, где унесла шестнадцать тысяч человеческих жизней, в Ахене, в Авиньоне, в Оверни, в Лимузене.
Это походило на последний акт трагедии. После всех жестоких войн, поражений, голода, после бесчисленных разорений и крушения привычных моральных норм пришла смерть и очищала территорию.
Такие донесения читал герцог Орлеанский, пока окна кабинета сотрясались от криков проклинающей его толпы. Филипп еще не оправился от ужасного потрясения, вызванного крушением надежд на «золотой век». Всегда балансировавший между недолгими периодами, когда удача сопутствовала ему, и длительными
