Одолев Вильруа, державшего в своих руках воспитание короля, Дюбуа в значительной степени добился цели. Новая победа, свадьба мадемуазель де Божоле с инфантом доном Карлосом, будущим герцогом Пармским, должна была заставить регента удостоить кардинала высшей награды.
Уже давно король Англии убеждал регента, что лучший способ законным образом оградить свою власть — это назначить преданного первого министра. И наконец Филипп, все более и более неуверенный в своих силах, уступил. Его бывший наставник превратился в первого министра 22 августа, поднявшись таким образом на ту ступень, где ему оказывались почти королевские почести. Герцог Орлеанский оставил за собой только председательство в Советах и распоряжение общественными финансами.
Дюбуа чрезвычайно гордился своим всемогуществом, но бесконечные усилия подорвали его здоровье: старый механизм изнашивался с каждым днем. Костлявая была уже близко, готовилась отобрать у кардинала все блага, добытые такими трудами.
Одна мысль о том, что он может все потерять, доводила больного до полного безумия. Он стал похож на восточного тирана, готового обезглавить того, кто принесет ему дурную весть. Никто не осмеливался задавать кардиналу вопросы, и уж тем более принимать какие-либо решения без его ведома.
А чтобы доказать самому себе, что он по-прежнему — мозг королевства, единственный мотор, которым все приводится в движение, кардинал требовал все новых и новых должностей. Он стал вместо Дагессо хранителем печати, вместо Торси — суперинтендантом почты.
Вот в такой обстановке взошла заря 16 февраля 1723 года, когда король достиг совершенолетия. Заря эта должна была осветить начинающуюся революцию, а осветила комедию.
Регент в торжественной речи передал королю заботу о государстве, объявил его господином всему и всем и попросил подтвердить прерогативы первого министра и его собственные. Его величество не произносит ни звука, и это молчаливое согласие позволило правительственной машине продолжать свой курс. Зачитанное 22 февраля постановление учреждает якобы новый порядок вещей, но на самом деле в нем нет ничего нового.
Совет по регентству сменяется Королевским советом, в который вошли герцог Орлеанский, герцог Шартрский как первый принц крови, герцог Бурбонский, кардинал Дюбуа и Флёри.
Напрасно кардинал давал простор своему уму и воображению в надежде покорить Людовика XV. Доступ к королевскому сердцу, всегда открытый для Флёри и герцога Орлеанского, для Дюбуа оставался закрыт. Ребенок замыкался, несмотря на все красноречие кардинала, и в его молчании явственно ощущалась неприязнь. Ничего хорошего в будущем это не сулило!
Все ждали смерти кардинала. Дюбуа старался показать всем, что он прекрасно себя чувствует, садился на лошадь, объезжал окрестности, но развивавшаяся в его теле болезнь уже приговорила его к смерти.
Больной держался еще три месяца. Он избегал врачей, устраивал празднества. В начале августа герцог Орлеанский с великим огорчением узнал, что кардиналу была сделана срочная операция. Сначала все считали, что она прошла удачно, но скоро стали поступать совсем другие известия.
Кардиналу робко предложили принять последнее причастие. Но то ли в приступе последнего тщеславия, то ли не желая оскорблять святыню, в которую он не верил, кардинал ответил: «Церемония последнего причастия для кардиналов отличается особой пышностью. Пошлите кого-нибудь в Париж к кардиналу Бисси за инструкциями».
Через несколько минут его мечущаяся душа обрела наконец успокоение. Это случилось 10 августа 1723 года.
Все страны оплакивали Дюбуа, его ум, его стремление к миру, его терпеливое упорство, благодаря которому униженная Франция стала гарантом европейского равновесия. Париж же помнил только о пороках — подлинных или мнимых — этого выскочки.
«Ты веришь, что Бог существует?»
«Сир, — сказал герцог Орлеанский Людовику XV, — кардинал умер, и я не вижу никого, кроме себя, кто мог бы быть вашим первым министром».
И это было правдой. На следующий день его высочество причащается перед тем, как стать во главе правительства.
Филипп упрекал себя за слабость по отношению к Дюбуа. Он корит себя все больше и больше, по мере того как ему становится очевиден беспорядок, в котором кардинал оставил дела.
Министры, привыкшие за последние два года к безучастному, рассеянному принцу, нередко полусонному, были потрясены его твердостью, самоотверженностью, трудолюбием, которые усугублялись мрачным деспотизмом, ранее за ним не замечавшимся. Теперь бразды правления были целиком в руках герцога Орлеанского, и эти руки не дрожали.
Дюбуа оставил своему бывшему воспитаннику восстановленную Францию, сильную, уважаемую, которой ничто не угрожало благодаря ее союзу с Англией и с Испанией.
Но внутри самой страны все лежало в руинах: разрушены финансовая система, банковское дело, моральные устои общества; эпидемия чумы еще не отступила до конца. После восьми лет борьбы Филипп снова оказался лицом к лицу с финансовым хаосом, оставленным ему в наследство Людовиком XIV. Снова были пусты кассы, снова то тут, то там возникал призрак банкротства, снова вставала одна и та же проблема: как обеспечить этой стране и ее народу то процветание, которого они достойны?
Вернулся из изгнания Ноай. Верный своим принципам, он выступал за экономию, за ограничения. Но как ограничить в чем-то людей, и без того умирающих от голода?
И все же Филипп понимал, что, хотя он стоял на пороге своего пятидесятилетия, ему еще предстояло немало свершений. При дворе, где не осталось выдающихся личностей, он один мог предотвратить разрыв монархии и народа, в котором уже бродили революционные настроения. Он один мог достойно подготовить Людовика XV к выполнению его миссии. Не считая Флёри, который был слишком стар и к тому же находился во власти личных амбиций, ребенок был привязан только к своему дяде. Самым счастливым временем в течение всего дня для обоих были те часы, когда они работали вместе. Возможно, будущее Франции зависело от того, как сформирует герцог Орлеанский личность странного мальчика, за робостью которого крылось столько удивительных качеств.
Филипп иногда размышлял об этом, но тут же говорил себе, что у него уже нет времени для подобных свершений. Да и к чему вести жизнь, лишенную радостей?
Существует много серьезных оснований полагать, что в последние месяцы, когда он хладнокровно ожидал приближения смерти, герцог Орлеанский обратился мыслями к Богу. Неожиданное озарение старого скептика глубоко взволновало близких; его дочь сменила аббатство в Шелле на аббатство в Валь-де-Грас, чтобы быть ближе к отцу, за которого она истово молилась.
Филипп часто навещал бледную бенедиктинку, которая под своим монашеским платьем сохранила красоту и ум герцогини де Бёрри.
Старый хирург Марешаль 30 ноября предупредил герцога Орлеанского, что если ему не сделать срочно кровопускание, он может неожиданно умереть от удара, как его отец. Филипп только пожал плечами.
Через день в полдень 2 декабря он спустился к жене выпить чашку горячего шоколада и просидел у нее довольно долго.
«Надо идти, меня ждут неотложные дела», — сказал он наконец, с трудом поднимаясь.
Он работал до шести часов вечера. В комнате, со стен которой улыбались портреты, мягко горели свечи; было душно. Филипп томился в ожидании часа, когда надо будет идти к королю. Он позвал камердинера и спросил, есть ли поблизости кто-нибудь из своих. Были шевалье Орлеанский, сын мадам д’Аржантон, маркиза де При и герцогиня де Фалари. Принц позвал молодого человека и сделал ему выговор за какие-то провинности; он быстро выпроводил его, впрочем, как и мадам де При.
Затем появилась мадам де Фалари, как всегда, веселая и блистательная. Она уселась перед огнем
