А потом… Потом он что-нибудь придумает. Да какая разница, лишь бы сейчас не видеть больше этих жутких рыже-зеленых глаз и не слышать вкрадчивого сталинского голоса.
Ради этого Ежов готов был пообещать все, что угодно…
— До свидания, Николай Иванович, — непривычно, по имени-отчеству простился с ним Сталин. — Жду вашего доклада. С нетерпением… А вы, товарищ… э-э, ну, просто товарищ, вы ничего не хотите пожелать товарищу Ежову на дорожку?
— Хочу, если позволите, товарищ Сталин. Чтобы товарищ Ежов строго предупредил своих сотрудников — при задержании наркома никаких эксцессов, вроде «при попытке к бегству», не должно приключиться. Живым, и только живым нарком Шестаков нужен. И совершенно невредимым.
— Понял? — неожиданно грубо спросил Сталин и уставился своим немигающим взглядом в переносицу Ежова.
— Та-ак точно, това-арищ Сталин, обязательно живым, как же иначе?
— Вот и молодец, иди теперь окончательно…
В приемной он остановился перед Поскребышевым, удивительно напоминая сейчас Ивана Грозного, только что убившего сына на картине Репина.
— Кто это там сидит? — Он указал большим пальцем через плечо, на дверь кабинета.
— Как кто? Товарищ Сталин! Вам, может, врача вызвать, Николай Иванович?
— Я тебе что? Идиот? У товарища Сталина, военюрист?
— Нет там никого, Николай Иванович. Вот журнал. Товарищ Андреев вошел в 17.30, вышел в 18.15. А сейчас никого. После вас товарищ Молотов записан, но его еще нет.
Ежов топнул каблуком, глотнул перекошенным ртом воздух и выбежал в коридор.
Поскребышев сочувственно покачал тяжелой головой.
После Ежова вскоре подошел и Молотов.
— А вы, товарищ Лихарев, там, за дверцей, пока посидите. — Сталин указал на приоткрытую дверь комнаты отдыха. — Если нам нужно было, чтобы Николай Иванович вас видел, то сейчас как раз лучше, чтобы Вячеслав Михайлович не видел. У нас с ним будет кон-фэ-дэн-циальная беседа…
Ежов, конечно, несколько ошибся, когда вообразил, что Сталин, пусть и негласно, санкционировал арест Шестакова. Просто недавно Вождь в присутствии его и Молотова выразился в том смысле, что ему очень не нравится развитие событий в Испании. Мол, в тридцать шестом году Франко сидел в Сеуте с парой сотен верных ему офицеров и генералов, а сейчас, в тридцать восьмом, несмотря на всю нашу помощь, фалангисты захватили уже две трети страны. При том, что и интербригады сражаются отчаянно, и трудовой народ на стороне компартии, и мы, отрывая от себя последнее, шлем и шлем туда и военных советников, и любое оружие. Не есть ли и тут очередное вредительство?
Глава НКВД, давно уже мечтавший монополизировать свою роль во влиянии на испанские события, уже успешно ликвидировал почти весь высший комсостав армии, так что теперь и военспецами некого посылать на помощь республиканцам, кроме лейтенантов и капитанов. Теперь ему хотелось отстранить от этих дел и Шестакова. Поскольку в его руках оставались каналы негласного финансирования поставок оружия и снаряжения, он представлялся Ежову излишней фигурой. Куда проще и полезнее сосредоточить все вопросы в одних руках, в Управлении спецопераций ГУГБ.
Так он и заявил, осторожно подбирая выражения.
Молотов возразил, что оснований к такому перераспределению ответственности вроде бы не имеется, хотя о целесообразности еще можно и подумать. Да и сам Шестаков наверняка будет спорить. Претензий как раз к его сфере ответственности нет.
— Ну, это как сказать, — усмехнулся Ежов.
— Вот и поговорите, — ответил Молотов. — Сумеете прийти к соглашению, я лично противодействовать не стану. Обдумаем, может, и на самом деле так лучше, лишь бы дело не пострадало.
Сталин слушал их разговор молча, только в конце усмехнулся и вроде бы утвердительно кивнул.
Теперь же вдруг выяснилось, что высокие договаривающиеся стороны с самого начала понимали друг друга неправильно.
Сталин, когда Молотов вошел, не стал темнить, а спросил в лоб:
— Ты зачем, меня не спросясь, Шестакова Ежову сдал?
— Я? Сдал? Когда? О чем ты, Коба?
— Да вот Ежов мне сказал, что после того вашего разговора насчет испанских дел ты ему разрешил Шестакова арестовать. А Вышинский под это дело санкцию подмахнул. Вы что, настолько о себе возомнили, что без согласия Политбюро членов ЦК и депутатов Верховного Совета хватать начали? А завтра меня арестуете?
Молотов, застигнутый врасплох хорошо срежиссированной вспышкой сталинского гнева, в отличие от Ежова не позеленел, а покраснел.
— О чем ты говоришь, Коба, да я ни сном ни духом… Ну, был вполне рабочий разговор, и ты при нем присутствовал… А больше и не возникала эта тема. Шестакова я три дня назад видел. А вчера он должен был после обеда на заседании правительства докладывать, но передали — заболел…
Старый друг Вячеслав, единственный оставшийся в живых соратник, кто говорил ему «ты», не врал. Он вообще не умел врать Сталину.
На самом деле, поглощенный более важными, на его взгляд, делами, отнесся к ситуации просто как к очередной ведомственной склоке, ему и в голову не пришло, что слова Ежова «как сказать» следовало трактовать не в смысле — «в каких выражениях изложить идею», а просто как сомнение в том, что Шестаков осмелится спорить с ним, не просто всесильным наркомом заплечных дел, но и секретарем ЦК.
— Я ч-честно, — как всегда, слегка заикаясь, говорил сейчас Вячеслав Михайлович, — и мысли не допускал, что он осмелится вот так, без санкции… Т-такие вещи мы всегда особым порядком обговаривали. Д-да и не было у нас никогда к Шестакову никаких претензий. Ни по деловым качествам, ни вообще…
— Орденом вон наградили, — поддакнул Сталин, — а теперь так некрасиво получилось… А Ежов сказал — ты ему дал санкцию…
— Д-да ч-что ты, Коба? — От возмущения Молотов стал заикаться сильнее. — Чтобы я сам, без тебя?!
— Это он, подлец, теперь так твои слова трактует, жопу свою хочет прикрыть. Мол, Предсовнаркома сказал — «поговорите», а я и велел его пригласить, да вот не уточнил — как. Ну а его сотруднички и рады стараться…
— А вдруг так оно все и было? Не такой же Николай дурак, на самом-то деле…
— Услужливый дурак опаснее врага, — не совсем к месту процитировал Сталин. Он-то сразу, еще при том разговоре двухнедельной давности, догадался о планах Ежова. Не ожидал, правда, что так грубо все будет сделано. Думал, что будет спор, может быть, даже скандал с апелляцией к нему лично, а он тогда посмотрит, кто убедительнее будет отстаивать интересы своего ведомства, а потом и примет решение. Политическое. А то и оргвыводы сделает. Шестаков ему давно нравился, а Ежов, признаться, уже надоел…
Однако получилось еще интереснее. Давненько не случалось в правительстве таких пассажей.
Со свойственным ему юмором и собственными комментариями Сталин пересказал Молотову суть событий, последовавших за «приглашением» Шестакова к Ежову.
— Да неужели? — всплеснул руками от полноты чувств Молотов, с ходу уловивший настроение Вождя. — Ну, учудил Григорий. А казался таким тихим, флегматичным даже.
— Довели человека, понимаешь. Что же нам теперь, наказывать его за эту необходимую оборону?
— Можно и не наказывать, — сказал после тщательного, с наморщиванием лба, раздумья Молотов. — Можно и похвалить. За полезный урок нашим органам. Зазнались, заелись, жиром заросли. Вчетвером одного арестовать не сумели. А вдруг с настоящими бандитами схватиться бы пришлось? Защитнички.
На этом деле большую воспитательную работу можно развернуть, не называя имен, конечно. А его разве уже поймали?
— Еще нет. Но Николай заверил, что найдет. За три дня…
