— Что, моя прекрасная Геба[49], что ты сказала?
— Я люблю тебя.
— …Эта новость не нова, но чрезвычайно приятна.
Он вышел из воды, не касаясь руками, поцеловал ее в лобик, одновременно понюхал колокольчики и ее волосы.
— Обними меня. — Она даже качнулась к нему, притянутая его магнитом.
— У меня руки холодные…
Таис сама обвила его руками, прижалась всем телом и в перерывах между поцелуями шептала: «Я… хочу… тебя… хочу… чтобы ты… меня… любил…»
Холодные руки сдавили ее тело, ноги оторвались от травы, он закружил ее.
— Во мне уже начал просыпаться Силен с его страстью гоняться за нимфами.
— Как же я прогневила богов, если они послали мне такое ужасное наказание — мучить тебя.
— Танталовы муки!.. Я буду очень осторожен… — успел сказать Александр, и они упали на траву, распугивая бабочек и мотыльков…
У Таис было чувство, что она заново родилась. Ни много, ни мало. Не просто пробудилась или ожила, а именно родилась еще раз. Так она чувствовала себя, как бы патетически это ни звучало. С одной стороны, как бы «свежим», «перворожденным», но одновременно знающим, развитым телом взрослой женщины, Таис еще раз открыла для себя непередаваемую прелесть его ласк, неземной восторг и блаженство от его любви.
— Как ты заставила себя ждать, но как это ожидание окупилось! Это стоило всяких ожиданий, — сказал Александр, когда из своего полета в мир любви они вернулись на землю, на мягкий живой ковер цветущего луга.
— Я так счастлива!
— Спасибо за любовь.
— Спасибо за мою жизнь, — эхом отозвалась Таис.
— Это моя десятая весна в Азии, — после некоторого раздумья заметил Александр.
Это была его предпоследняя весна.
…Когда Таис, прекрасная, как нимфа, с охапкой тюльпанов в руках вернулась из похода по окрестным склонам, радостная, с порхающей душой и таким же легким телом, она застала Александра, лежащим на траве в глубокой задумчивости.
— Что ты, милый? — осторожно спросила Таис.
— Да, вот… сам не знаю. — Он виновато улыбнулся. — Такой день чудесный, а я думаю… — Он пожал плечами.
— Клянусь Афиной, это я виновата. Вылечилась сама, но заразила тебя своей меланхолией.
— Этот трюк я знаю, — улыбнулся Александр и притянул ее к себе на грудь. — Когда я был маленький и расшибал себе коленку, Ланика, чтобы я не плакал, отвлекала меня таким образом: «Смотри, мышка пробежала!» — Он сказал это так правдоподобно, что Таис невольно повернула голову туда, куда он указывал глазами. Александр рассмеялся и потянул ее за нос. — Видишь, действует безотказно. — Они рассмеялись оба, пока Александр не закашлялся; Таис быстро отстранилась. — Вот видишь, каким я стал. Не могу даже как следует прижать тебя к груди.
— Зато это открывает прекрасные возможности для меня. — И Таис притянула его к себе.
Он поцеловал ее, потом провел пальцами по ее губам, по подбородку — вверх-вниз, до шеи и обратно. Так он делал всегда. Как это важно, чтобы было так, как всегда.
— Я напугал тебя…
— Я в состоянии выдержать больше, чем можно от меня ожидать.
— Да, я на это очень надеюсь, — тихо сказал он и снова поцеловал ее мягкие губы.
«…Жизнь возвращается ко мне от любви к тебе…»
Пусть будет так всегда.
Поглядев на небо глазами цвета неба, а небо можно было увидеть, даже не поднимая глаз, Александр стал рассуждать прозаическим, слегка насмешливым тоном:
— Когда я успокоюсь, остепенюсь и стану важным и скучным, я устрою в Александрии Египетской ученый центр. Соберу мудрых и нудных ученых, философов, капризных литераторов и тщеславных художников. Пусть работают в довольстве и сытости на благо людей — сочиняют, творят и изобретают, обмениваются знаниями и идеями и учат всех, кто к этому стремится. Соберу свои любимые книги, вообще, все стоящие книги и устрою огромную библиотеку — хранилище человеческой мудрости или… глупости. Пусть читают все, чтение — великая вещь! Над всем поставлю верховодить Аристотеля как самого умного из умных и назову этот кладезь знаний музейоном.
— Мне нравится твоя идея, — восхищенно сказала Таис, которая совершенно игнорировала иронию в его тоне. — Музейон — обитель муз, здорово!
— Будешь там живой музой?
— Я буду там, где будешь ты.
— Я тебе сейчас скажу одну странную вещь, только ты не смейся, — попросил Александр.
Таис заинтригованно подняла брови.
— Я ведь тебя знаю хорошо — как ты выглядишь, как ты прекрасна. Но каждый раз, когда я тебя вижу, раньше всех других меня пронзает мысль: «Какая красивая женщина». Меня это так бесит! Я говорю себе: «Сейчас придет Таис, не надо удивляться, как будто ты видишь ее в первый раз» — и пытаюсь за собой следить. И что происходит? Я поднимаю глаза, и моя первая мысль: «Какая красивая женщина». Ну, не глупо ли?
— Мне кажется, нет. Красиво то, на что смотришь с любовью. Для меня ведь тоже нет никого прекрасней тебя, любимый, — улыбнулась Таис.
— Но согласись, что это странно.
— А что же будет дальше? Ведь я не становлюсь ни моложе, ни красивее.
— Я не вижу никакого «ухудшения». Что в тебе стало менее красиво, скажи?
— Не знаю, — призналась Таис, — наверное, свежесть пропала, округлость в лице…
— Ничего не пропало. Наоборот, что-то все время появляется.
— Что, морщины?
— Нет, новая прелесть, одухотворенность, женственность. — Александр улыбнулся, и его улыбка осветила мир. — Хотела меня поймать?
— Да, как зайца…
— Голыми руками…
Они рассмеялись оба: заяц и его ловчиха, полная новых прелестей.
— Хорошо с тобой. Молчать, говорить. О важном, о неважном. Мне хорошо с тобой всегда.
— Я рада, — неопределенно заметила Таис.
— Даже если тебя нет рядом, и я только думаю о тебе или ты мне приснилась… Мне так хорошо во сне, а потом весь день так спокойно…
— Тепло?
— Да, тепло, — Александр вскинул на нее лучистые глаза. — Раньше мне снились странные сны. Ты на трапеции качаешься, как циркачка, причем одета в накидку, голова покрыта капюшоном, лица не видно, а я знаю, что это ты, потому что чувствую… любовь.
— Я поняла тебя, я чувствую то же. Хотя, может, твои сны не странные, а вещие? Я часто качалась на качелях, мимо качели пройти не могла. Летала и уносилась мечтой в свои полеты. — Она погрузилась в себя. — А ты мне редко снишься, хотя я думаю о тебе всегда. Но зато это те сны, которые помнишь всю жизнь. Во время зимнего похода во Фригии приснилось, что ты меня целуешь, да так, будто душу мою забираешь. Я проснулась от горя, любви и тоски; тогда можно было ставить знак равенства между этими понятиями. С трудом продышалась, проплакалась, насилу успокоила смятение. Рядом Птолемей спит на самом краешке, чтоб только мне не мешать… Я не могла оставаться в кровати, знала, что не усну, потому что в этот сон возврата больше не будет. Вышла из палатки. Восток едва посерел, все в густом тумане. Влажная трава, деревья, воздух, мир неуютный окутал меня, как мокрый, прилипший к телу плащ. И чувствовала одно безграничное сиротство. Думалось тогда: «Когда же кончится проклятая ночь, пусть
