В соседней комнате возились дети — их дети.
— Па-па-па!
— Сейчас, Леосик, — крикнул Птолемей.
Таис поймала себя на мысли, что не узнала бы по голосу, кто это из детей. Да, дети знали своего папу лучше, чем маму. Таис не удивится, если они станут называть мамой Геро. Какой перевернутый мир — и все по его милости! «Этот ненормальный» — правильно его называет Гефестион. Называл. Ее опять словно ударили по голове. Гефестион, милый, милый! Как же так случилось, что ты ушел… Один человек, а как изменился мир! Перевернулся. Разбился. Почему это не кошмарный сон, а кошмарная явь?! Она опять застонала и заплакала.
— Ну, извини, детка, извини, я виноват, — услышала она голос раскаявшегося Птолемея, о существовании которого уже забыла.
— Какая ужасная несправедливость. Раньше всех уходят лучшие.
— Говорят, боги рано забирают тех, кого любят. Гефестион был его добрым гением. — Птолемей был рад, что мысли Таис пошли в другом направлении, и посчитал себя прощенным.
Таис, проводившая с Александром по нескольку часов в день, видела, как он «старается». Когда приходили офицеры с докладами или срочными делами, он становился другим. Таким же замкнутым и недоступным, но по-другому. Он брал себя в руки, собирался с мыслями. Слушал молча, не глядя собеседнику в лицо, скупо и равнодушно отдавал распоряжения, и Таис понимала, что он из одного только чувства долга старается проявлять интерес к делам и людям, которые его совершенно не интересуют. Правда, иногда он забывался, отключался посередине доклада, устремив в никуда застывший, полный безмерной тоски взгляд, и машинально перебирал браслеты на руке Таис. И Таис понимала, что у него сейчас нет ни сил, ни желания играть в этот театр, «стараться».
Любовь и смерть связаны между собой. Смертельно влюблен, любовь до гроба — не просто расхожие выражения. И Эрос неспроста сын не только прекрасной улыбколюбивой Афродиты, но и страшного, несущего кровь, страдания и гибель бога войны Ареса. Если ты отдаешься этому чувству без условий и оговорок, — до конца, — ты должен осознавать, где лежит этот конец. Жизнь не знает ничего, равного любви, значит, достойная плата за нее — это плата самой жизнью.
Таис страшно переживала потерю их близости. Ей казалось, что она могла бы гораздо больше помочь Александру, если бы он не отгораживался от нее каменной стеной. Он забыл, как важно выговориться с близким человеком, как облегчает это душу? Ведь никто не понимает его лучше нее.
— Ты не один, мой милый, ты — не одинок! Я с тобой! Не отталкивай меня, дай мне разделить твою ношу. Говори со мной!
Молчание в ответ.
Она читала ему оставленные документы, иногда книги, обговаривала с адъютантами распорядок дня, кормила ужином, выводила на воздух — поздно вечером, чтобы он просто посидел под соседней акацией и убедился, что в мире по-прежнему дует ветер и звезды находятся на своих привычных местах. Сидела тихо в углу за вышиванием (!), пока он лежал, а он в основном лежал, ожидала каких-то пожеланий или поручений. Обычно таковых не было. Иногда она казалась себе мухой, случайно залетевшей в окно и прижившейся в этом помещении. А порой в ней разгоралась надежда, что она сможет что-то изменить. Тогда она подходила к нему и начинала говорить. Нет, не разговаривать — диалога не получалось, — говорить то, что она думала. Выходил монолог с утешениями, убеждениями, мольбами, слезами — как бог на душу положит. Бесполезно.
— Я замучила тебя, мне уйти? — спрашивала она, чувствуя себя жужжащей, раздражающей мухой. Александр неизменно отрицательно качал головой.
Как-то он заснул; Таис рассматривала его скорбное, напряженное даже во сне лицо и вспоминала далекий Эфес, его первый, подсмотренный ею сон. Это было 10 с половиной лет назад, летом 334. И так же, как тогда, она не могла прикоснуться к нему. Она вернулась туда, откуда пришла! Все исчезло, все пошло прахом. Вся их любовь, их близость. Их единство, их счастье. В этом сломленном человеке — осколки ее разбитой жизни. Она хотела свою жизнь обратно!!! Хотела снова услышать его нетерпеливое: «Тая, быстро!», его ласковое: «Ну, как ты?», его обычное: «Где наши холодные ножки…» Таис осторожно вложила свою дрожащую руку в его ладонь, и он во сне сжал ее пальцы так, как делал это всегда.
Зимой царь уехал в горы Луристана, где жили дикие коссии, с которыми он расправился быстро и безжалостно. Настроение в армии улучшилось, когда люди увидели, что их царь «занялся делом». Начало — это полдела! Раньше, в прекрасном ушедшем «раньше», он занимался сотней дел одновременно и все успевал. А ведь их накопилось невпроворот. Главным была подготовка к Аравийскому походу. Побочными — расселение финикийцев по побережьям залива, экспедиция на Гирканское море с целью расследования, является оно внутренним морем или же заливом Мирового океана, как принято было считать. Потом строительство нового города на острове Икаре, сооружение каналов, дорог, восстановление храма Мардука в Вавилоне, эллинские дела, особенно шаткие отношения с Афинами — все это требовало решений, постоянных усилий и контроля.
После «случая» с Птолемеем Таис посчитала себя вправе вести себя с ним без особых любезностей. Но все же перед их отъездом в Луристан она подошла к Птолемею и недовольным тоном сказала: «Пиши мне каждый день». Понятно, что не о красотах окружающих гор. Птолемей организовал этапную почту, так что письма она получала через три-четыре дня и была хорошо осведомлена о делах и настроениях Александра.
От Александра, конечно, никаких писем не было. Вот так все невечно, зыбко и ненадежно в жизни. Ни в чем нельзя быть уверенным, а меньше всего — в вечной любви.
Злые языки утверждали: царь наказан за то, что завоевал мир. Он потерял душу. Какая ерунда! Он потерял себя, потому что потерял друга, который был его душой. И друга потерял не взамен за приобретение мира, а потому, что друг заболел и умер.
Таис тосковала по Александру. Ужасно. И по тому, каким знала его всегда. И по тому, каким он стал сейчас — несчастному, убитому горем человеку с разбитым сердцем, в котором, может быть, больше не было места для нее. Даже если она не нужна ему больше… Какое это имеет значение! Главное, чтобы ему стало легче, чтобы он смог жить дальше, как-нибудь примирившись с потерей. Она будила в себе надежду и гнала подспудно жившую в ней отвратительную глупую страшную мысль, что «это конец», что половина его умерла вместе в Гефестионом, а вторая половина ужасно мучается. Нет, нет, нет! — Все еще будет…
«Когда же придешь ты ко мне, возлюбленный мой?»
Тот день все-таки настал, — долгожданный светлый день возвращения, встречи, — разбудивший надежду на то, что, может быть, настанет день воскресения и воссоединения.
Еще стояла зима. В горах лежал снег, а в нем — в своих берлогах — спали зимним сном медведи. Они, о которых так хорошо знала Таис из писем Птолемея, были, пожалуй, ни при чем. Скорее, это был снег, который сыграл свою решающую роль, напомнив что-то важное из ушедшей жизни, выявив преемственность, тонкой ниточкой связав дни прошедшие с настоящими. Да, скорее всего, это был снег. Спасибо тебе, снег!
Александр смотрел на нее. Именно на нее, а не на одушевленный предмет обстановки по имени Таис. И не тем немигающим, остановившимся взглядом, каким, говорят, смотрят боги. Он не смотрел на нее так, как раньше — «только на нее», нет, до того взгляда было еще очень далеко. Но он смотрел на нее: «Детка!»
Она метнулась к нему, подняла к нему руки, но побоялась прикоснуться и все испортить.
— Да, Александр.
— Как ты? — спросил он тихо.
Она судорожно вздохнула, и из глаз брызнули слезы. Он вспомнил о ней. «Я не могу ни о чем другом думать» отпустило его на время. Это хорошо, это давало повод надеяться…
— Я очень соскучилась по тебе, — на выдохе-стоне прошептала она.
Он потер виски, лоб, там где собирались морщины напряжения, забот, дум. Тогда Таис легко, боясь
