умыслили от нас отложиться. Особенно татары огорчали, и по близости их, и по родству. Говорили, что так как у них теперь вера другая, мусульманская, то жить им с нами невместно. Но то отговорки, мы их веру особо не стесняли, все же она из православия выросла, и Христа они признают, и Бога-Отца, вот только поклоняются своему Магомету. Главное тут то было, что люди они кочевые, землю пахать не любят, для пропитания скот разводят, а все остальное набегами добывают. В сильном государстве особо не разгуляешься, оттого и бедствовали, а как слабину почувствовали, так сразу за привычное принялись. Каждое лето то в одном месте, то в другом налетали как саранча из степи, деревни грабили, а что им не надобно, то и сжигали, людей в полон уводили, женщин насиловали, портя русскую породу. Народ оттого пребывал в унынии, мало им своих разбойников! Да и казне царской убыток великий.
Из тех бунтовщиков самым зловредным был крымский царь, хотя какой он царь, даже не царек, а простой хан. Он особо беспредельничал, пользуясь тем, что завсегда мог у себя в вотчине отсидеться за узким перекопанным перешейком. Глядя на него, и астраханское ханство взбунтовалось, и казанское, и ногаи, но те из них самые дикие, на них никогда управы не было — лови их в степи! Все они с крымчаками снюхались, крымский хан в Казань даже войско отдельное послал, чтобы, как он говорил, Казань от Москвы охранять, а на самом деле, чтобы грабить поближе ходить. До того в своей гордыне дошел, что прислал нам грамоту ругательную: «Я открыто иду против тебя. Возьму твою землю, а если ты окажешь сопротивление, в моем государстве не будешь». Это он к Ивану так обращался, но тот по малолетству не мог ему достойно ответить и принудил себя терпеть.
А как Иван венец царский на себя возложил, тут терпению его пришел конец. И первым решил он усмирить казанское ханство, как самое близкое и богатое. В славословии его решению все объединились: и друзья наши молодые, во главе с Адашевым и Курбским, и бояре, во всем другом козни строившие, и святые отцы. Те особенно ликовали: искореним мусульманскую ересь! А я хоть и юн был, все же понимал, что ересь здесь на втором месте. Ведь и в Царьграде ныне ересь. Но Царьград далеко, и во всем, что окромя веры, мы с турками друзья. Вот и получается: мирись с ересью, до которой сил нет дотянуться, и изводи под корень ту, что под боком, послабее. Для этого латиняне даже слово особое придумали: политика.
Иван настолько пылал ревностию славы, что не стал откладывать дело. Усмирив бунт в Москве, о чем я уже рассказывал, и собрав рать, он сразу после праздника Рождества Христова двинулся на Казань. Меня взял с собой, чтобы я к ратному делу привыкал. Я же другому радовался: благословленный митрополитом Макарием на создание жития моего брата, я жаждал до мелочей описать его первый великий подвиг.
К сожалению, время для похода было неудачным. Конному войску зимой воевать несподручно, потому как лошадям кормиться нечем. Да и рать не блестела шеломами под солнцем, а с превеликим трудом выдирала обозы и пушки из грязи под снегом с дождем, такая уж зима выдалась. Но ратники и лошади были готовы претерпеть все для славы Отечества. Не устрашились и знамения грозного — под Нижним Новгородом в третьем часу ночи явились на небе, на полуночной стороне, многие лучи, как огненные, и светили во всю ночь до утренней зари. Целый месяц мы шли до Волги, и вот Иван, стоя на высоком берегу, простер вперед руку и сказал мне: «Зри, Гюрги, здесь мы повторим подвиг Моисеев, перейдем море Чермное яко посуху». Это место в Писании я хорошо знал и тут же подхватил: «Влага стала, как стена, огустели пучины в сердце моря. И пошли сыны Израилевы среди моря по суше: воды же были им стеною по правую и по левую стороны».
На следующее утро начали переправу. И вот когда вереница пушечная почти достигла противоположного берега, вдруг треснул лед и вскипела вода. И случилось все по Библии: «Погнались египтяне и вошли за ними в средину моря все кони фараона, колесницы его и всадники его… И вода возвратилась и накрыла колесницы и всадников всего войска фараонова, вошедших за ними в море; не осталось ни одного из них… И увидели сыны Израилевы египтян измершими на берегу моря». В другом разе можно было бы возликовать, что сподобил Господь увидеть воочию чудо ветхозаветное, кабы то не с нашим войском случилось.
Устрашенные сим худым предзнаменованием и потерей всего снаряда огнестрельного, мы с Иваном в печали великой возвратились в Москву.
Через зиму, отлив пушки новые, вновь двинулись в поход. И на этот раз Иван взял меня с собой, а князя Владимира впервые оставил на Москве начальником. Я не мог разорваться на две части, в войске я был нужнее, поэтому с радостью подчинился Иванову решению.
26 ноября, в день Георгия Победоносца, что счел я двойным для себя добрым предзнаменованием, мы выступили из Москвы. Грязи на этот раз не было, зато был холод лютый. Кони падали в пути, люди тоже. Но уж Волга-море была крепка, и к концу февраля мы благополучно подошли к стенам Казани.
Казань показалась мне изрядным городом, не много меньше Москвы. Так же была обнесена она стеной высокой, дубовой, с мощными квадратными башнями у всех въездных ворот. Поверх стен выглядывало множество маковок храмов мусульманских, отличавшихся от православных лишь тонким полумесяцем заместо креста. Еще виднелась крепость внутренняя, наподобие нашего Кремля, но та поменее. Народу на стенах была тьма, они приплясывали, показывали срамные места, невзирая на холод, а что кричали, то я передавать не буду.
От этого непотребства Иван со всем войском пришли в негодование великое и, отбросив всякую мысль о переговорах мирных, стали готовиться к приступу. Мы с Иваном в сопровождении воевод объехали вокруг города, проверили, как пушки установлены, как отряды расположены, поставлены ли шатры для церквей походных, нашли все в большом порядке и ободрились духом: падение Казани виделось неминуемым.
На следующее утро, отслужив молебны, и приступили. Грохот поднялся невероятный, мною доселе не слышанный. Пушкари наши славные показывали чудеса сноровки, перезаряжая пушки за какие-то полчаса и вновь посылая ядра каленые, одно за другим, в сторону Казани. Если же попадало ядро в верх стены, то производило разрушения ужасные, во все стороны летели бревна, люди. Я человек мирный, но это зрелище и меня захватило, я громко кричал: «Любо! Любо!» — и хлопал себя рукой по коленке, производя грохот не меньший, чем пушки, ибо был одет в броню знатную.
Татары отвечали слабо, что Иван счел добрым знаком и приказал идти на штурм, не дожидаясь разрушения стен и ворот. Но в ближнем бою татары бились яростно и, несмотря на доблесть наших ратников, кое-как отбились. О, если бы Иван мог, подобно полководцу великому Навину, остановить солнце для продолжения битвы! Мы бы непременно их дожали! Уже и взбираться на стены стало легко из-за множества павших, однако солнце закатилось в положенный ему срок, и нам пришлось отступиться от стен.
Все были полны рвения повторить штурм, но, видно, прогневили мы чем-то Господа, вместо мороза, для штурма удобного, вдруг сделалась оттепель, порох отсырел и не хотел загораться, обозы с продовольствием застряли в грязи, тут уж не до штурма. Так простояли еще несколько дней, все еще надеясь на мороз, а потом пришлось со всей быстротой отходить, пока не взломало реки,
Когда же перешли Волгу, то в двадцати верстах от Казани, в месте впадения речки Свияги, узрел я место высокое, весьма для крепости пригодное. Чувствовал я большую склонность к основанию городов, вероятно, по неспособности к ратному делу, и надеялся многие города в своей жизни заложить, прославив имя свое как в летописях, так и в названиях. То, что уже имелось несколько городов Юрьевых, меня не смущало, моему славному имени лишний город не помешает.
Иван к моему тому совету прислушался, и я с радостию в сердце принялся намечать очертания будущего города. Перво-наперво заложили церковь, кою и освятили через три дня, марта 4-го, в честь святого князя Даниила Московского, предка нашего.
Основание города, нареченного Свияжском, скрасило неприятные воспоминания от неудачного похода.
Иван тоже недолго тужил, и не напрасно. Преподанного урока оказалось для Казани достаточно. Крымчаки, напоследок ограбив город, отправились восвояси, а казанцы сами принесли свои повинные головы в Москву, они отдавали себя во власть Ивану и просили лишь назначить им правителя по его выбору. Посовещавшись с боярами, Иван подарил им татарского царевича Шах-Алея, который давно у нас без дела обретался. А с царевичем послал в Казань для надежности Алексея Адашева да двести стрельцов.
