руку — невелика беда, это я в Слободе хорошо усвоил, но был Елисейка не только вор, но и доктор, ведал всякие зелия и травы и, как любой образованный человек, был не чужд астрологии. Особенно удачно смерти предсказывал, поворожит над картами звездными и говорит, что такой-то не жилец, и действительно, через какое-то время начинает человек чахнуть или, наоборот, пухнуть и вскорости погибает. Также неплохо предсказывал бунты, к нему сам Алексей Басманов прислушивался и заранее в место указанное отряды посылал. Часто в аккурат к началу бунта поспевали, иногда даже раньше, но все равно укрощали, не поддаваясь обману смирного вида селения, да и последующий розыск тщательный всегда следы подготовки к бунту изыскивал. Но мне кажется, что не этим Елисейка в особую доверенность к царю Ивану проник. Иван немного странным стал в тот последний год, то бывал деятелен и весел, то вдруг впадал в раздражительность, а потом в какое-то оцепенение и тоску. Тут и Васька Грязной со своими потехами ничего поделать не мог, а Елисейка даст порошок, и у Ивана глаза огнем зажигаются, «Отче наш» прочитать не успеешь, как перед нами прежний царь является.
Из иностранцев еще Магнуса датского упомянуть нужно. Этот сам к нам прибежал. Молодой парень, баламут под стать прочим Ивановым любимцам. Я так думаю, что король датский Фридерик специально в ливонскую свару влез, чтобы подальше братца своего беспутного сплавить, пожаловал остров Эзель, ему, впрочем, не принадлежавший, и пожелал вернуть силой оружия Эстляндию, мифическое наследство троюродной прабабки. Помыкался несколько лет Магнус, набил синяков да шишек от всех, кому не лень было, и прибежал к Ивану мириться и союза дружеского искать. И так он по сердцу Ивану пришелся, что тот его отпускать не хотел. Тут я Ивана могу понять, устал он, наверно, от своих любимцев, не с кем ему по душам поговорить, как с равным, а Магнус — человек королевской, какой-никакой, крови, он один Ивана понять может. Все бы хорошо, но уж больно много вина пил тот Магнус, больше многих опричников, даже больше бояр. Укорил я его мягко за это, а он мне ответил, что у них в Дании все так пьют. Подивился я: вот они какие, датчане эти! А Магнус мне дальше поведал, что сейчас уж не то, а вот раньше… В хрониках королевских такой случай описан: был у них принц именем Гамнет, так он до того упился, что не только призраков въяве зрил — эка невидаль! — но в безумии всю семью королевскую перерезал, и дядю-короля, и королеву-мать, полк придворных положил и только после этого, утомившись, сам тихо отошел. После этого не то что на престол некого возводить было, даже для погребения убиенных пришлось иностранцев приглашать. Вновь подивился я — такого и у нас не бывало. Наверно, у них что-то с закуской не то, может быть, не хватает по бедности.
Тут я немного вперед забегу и расскажу, что с Магнусом дальше было. Иван так его возлюбил, что провозгласил королем Ливонии, пожаловав ему наши кровные земли. Мало чему мы можем у иноземцев поучиться, но вот их умение быть щедрыми за чужой счет неплохо было бы перенять. Мы же непременно шубой с собственного плеча одарить норовим! Последнюю рубашку снять готовы для первого встречного! В этом можете мне поверить, сам такой. Короной королевской щедрость Иванова не ограничилась, он не только Магнусу пять бочек золота пожаловал, но и породнился с ним, просватав за него старшую дочь князя Владимира Андреевича Евфимию, когда же та неожиданно скончалась, то пришел черед младшей, Марии. Ох, добавило мне это головной боли, ведь через племянниц моих и Магнус вдруг племянником заделался. Через несколько лет Иван в сердцах грозился Магнуса наследником объявить, все это за очередную его блажь приняли, все, но не я!
Ну, до этого еще много воды утекло, тогда же у меня новая забота появилась. Донесли мне дворовые мои, что какой-то человек вот уж несколько дней около подворья нашего отирается. Я подумал, это кто- нибудь из скуратовских соглядатаев, с этим ничего поделать нельзя, но прознать, кто таков, не мешало, чтобы при встрече не сказать слова лишнего. Сел в засаду у щелки в тыне, дождался, оказался — вот те на! — Афонька Вяземский. Он-то что здесь потерял?! Поразмыслив немного, я к княгинюшке с расспросами приступил. Повинилась мне моя милая, что с месяц назад приоткрыла она ненароком в храме лицо свое, чтобы утереть слезу, в экстазе молитвенном по щеке ее побежавшую, и тут ее опалил взгляд чужой и нескромный, посмотрела она в ту сторону, откуда жар исходил, и увидела знакомую усатую физию окаянного Афоньки. С тех пор не дает он ей покою, в храме на проходе стоит, пытаясь ее внимание привлечь, даже писульку страстную ухитрился ей в терем передать с мольбами непристойными. Мне же она об этом ничего не сказывала из опасения, как бы я кого-нибудь в гневе не прибил.
— Эх, надо было тогда его голову на пике вздернуть, как ты предлагал! — закончила княгинюшка свою речь покаянную, нимало не смущаясь легким противоречием с предыдущими словами. — Теперь жалею, что удержала, да уж поздно!
— Поздно жалеть токмо главу отсеченную! — успокоил я ее. — Пока же голова на плечах, всегда есть возможность это упущение досадное исправить!
Но до этого еще далеко было, пока же мы приняли меры предупредительные: княгинюшка совсем перестала за ворота выходить, даже и в храм по воскресеньям, я же стражу дневную удвоил, а внимание ее наказом строгим утроил. Вы удивились, почему именно дневную? А ночью-то чего сторожить, ночью я сам завсегда дома. Я вообще бы стражу убрал, если бы был твердо уверен, что это Афоньку на решительный поступок подвигнет. Не мог же я драться с ним на задах своего двора, это было бы умалением моего достоинства, а вот если бы он в дом забрался, тогда другое дело. Тут бы я его с Божьей помощью непременно бы сокрушил. У меня уж и рогатина была припасена, всегда под рукой находилась. И засыпал я всегда со сладкой улыбкой, представляя, как он на той рогатине руками и ногами пресмешно сучит.
Вы спросите, почему я прямо к Ивану не пошел и на Афоньку не пожаловался? Во-первых, дело это личное и не след никого в него замешивать, даже и племянника любимого. Во-вторых, видел я от такой жалобы одни неприятности для себя. Вяземский-то последнее время действительно какой-то странный был, задумчивый и мечтательный, Иван его за это вышучивал, добиваясь у того имени зазнобы новой. Говорил, что ежели не ладится дело, так у Бомелия на такой случай порошок приворотный есть, а иноземцу не верит, так у нас свои умельцы имеются, взять хотя бы мельника Никанора неподалеку от Слободы, в пяти верстах. Весь двор на эти шутки смехом заливался, каждый норовил свои способы предложить боль сердечную успокоить, один другого мерзостней. Теперь вы понимаете, что, если бы пришел я к Ивану с жалобой, он бы легко все сложил и не только Вяземского, но и меня бы стал прилюдно вышучивать, и, что самое ужасное, имя княгинюшки моей стало бы всуе трепаться. Этого я никак не мог допустить! Так и жили втроем, я сам- третей, княгинюшка — ошую, рогатина — одесную.
Эх, кабы все страхи такие были, что их молитвой или хотя бы рогатиной победить можно было. Как бы легко жилось тогда на белом свете!
Но тут пошли у нас такие события, что мы даже об Афоньке окаянном забыли, а он, кажется, о нас.
Началось все с «царицы египетской». Княжна Мария все эти годы в Слободе жила, в царском дворце, на особой половине, и вела себя не в пример скромнее, чем в Москве, отбросила свои девчоночьи замашки, на лошадях не скакала, на пирах не только не плясала, но даже и появляться перестала, зато в храме завсегда рядом с Иваном стояла и молилась столь же истово. Я так думаю, что она в образ царицы входила, а быть может, и почитала себя таковой. Поговаривали, что она большое влияние на Ивана имела и многое чего ему на ухо нашептывала. Этого я доподлинно не знаю, поэтому промолчу. Вот брат ее, князь Михаил, тот на виду был, Иван его главой думы опричной сделал и всегда за свой стол сажал, это ему сподручнее нашептывать было, а Марии-то — когда и где?
А как исполнилось Ивану пятнадцать лет, так все стали обсуждать планы его женитьбы. О Марии Черкасской никто и не вспоминал, даже Захарьины, которые к идее своей давней охладели. Теперь они говорили о том, что хорошо бы взять Ивану жену русскую, из рода не очень знатного, не из боярского, но с обширной родней, эта-де родня Ивану крепкой опорой будет, в то же время не будет лезть вперед и их, Захарьиных, от трона оттирать. Я чуть не рассмеялся. Коротка же память людская! Самих-то под каким забором нашли, а теперь, вишь, рассуждают, как бы кто-нибудь их места первые у трона не поколебал.
Были и другие мнения, ведь женитьба царя — дело государственное, тут без долгих разговоров не обойтись. Понятно, что разговоры эти до Марии Черкасской донеслись, и начались во дворце скандалы, по горячности княжны весьма шумные, звон разбиваемой посуды вырывался даже на площадь торговую к великому соблазну народа. А ведь говорил я им, Захарьиным то бишь, что нечего фарфор во дворце заводить, золотая да серебряная посуда во всех отношениях лучше, не бьется и дешевле. На крайний случай ее можно в монету перелить, а что с осколками фарфоровыми делать, которые из дворца теперь
