до пулемета добежать. В кордегардии, расположенной так, что из ее окон простреливались все внутренние дворы, кроме верхних, Шульгин оставил отделение своих, московских спецназовцев. Эти не подведут, тылы прикроют надежно, будут стоять до последнего живого человека или до команды на отход.
Группы по десять-пятнадцать бойцов Шульгин направил к двум другим воротам, где тоже завязался бой, зачищая территорию и блокируя возможные пути отступления Франко с его сообщниками. В одном из двориков обнаружились машины диктатора — «Испано-Сюиза», «Опель-Адмирал», подаренный Гитлером «Майбах», несколько автомобилей попроще для сопровождения и охраны.
Значит, каудильо действительно во дворце. В первых рядах каждого отделения и взвода шли испанцы: местные или из числа десантников. Главный вопрос к каждому из гарнизона, кого удавалось захватить более-менее живым: «Где Франко?» Только ответить на него не мог почти никто. Рядовые марокканцы под наведенным стволом мотали головами и разводили руками: «Не знаю, не видел, я простой человек, мне не говорили…» После чего обычно следовал выстрел. За два года у республиканцев и «дикой дивизии» каудильо сложились взаимно неприязненные отношения, диалога не предполагавшие.
Рядовым солдатам и офицерам коренной национальности, пытавшимся организовать оборону на внешних обводах, местоположение покоев диктатора тоже было неизвестно. Кроме смутных ответов, вызванных желанием продлить свою жизнь: «Там, на втором этаже, нет, на третьем, где тронный зал». «А я слышал, что каудильо живет в центральной башне…» В итоге — никакой конкретной информации.
Основными силами Шульгин ворвался в резиденцию по кратчайшему направлению. Через обширный вестибюль, от которого расходилось несколько коридоров. На улице было все так же темно, шестой час утра, до рассвета далеко. Кто-то из бойцов при свете фонаря случайно увидел на стене рядок выключателей, пощелкал, загорелась люстра под потолком и несколько бра вдоль коридора.
— Гаси, мать твою… — заорал во весь голос Гришин, сообразив, что иллюминация на пользу прежде всего противнику. Бойцы на виду, а где враг? Уж лучше в темноте работать, включая по потребности собственные фонари. Вперед, вперед, гранату на весь замах вдоль коридора, переждать за ближайшим выступом, в стенной нише, дверном проеме или плашмя на полу пролет осколков, тут же автоматная очередь, прицельно или наугад, и очередной бросок.
«Так, — подумал Шульгин, добравшись до выбитой взрывом двери, за которой смутно угадывалась идущая вокруг внутреннего периметра дворца галерея. — Пожалуй, хватит сдуру на пули лезть. Дело пошло само собой».
— Возьми рацию, Роман, — толкнул он в бок старшего лейтенанта. — Поддерживай связь с соседями, но на рожон не лезь. Дойди до удобной позиции с хорошим обстрелом — и хватит.
— А вы куда?
— Да так, полюбопытствую, чем тут феодалы занимались. Если что — как-нибудь подам о себе знать. Только будь повнимательнее. Особенно — к непонятным явлениям.
И растворился в средневековой темноте.
Страшно хотелось курить. Он спрятался в полукруглой нише за мраморным постаментом статуи какого-то героя Реконкисты или, наоборот, конкистадора из стихотворения Гумилева. По крайней мере, «панцирь железный» на нем точно был. И меч, на который изваяние опиралось.
Прикрывшись полой куртки, щелкнул зажигалкой. А нервы и у тебя не потеряли способности к мандражу! Дым резкими затяжками уходил в легкие, никотин ударял в мозги и растекался по организму, расслабляя и одновременно взбадривая. Хорошо! Осталось во мне еще много человеческого.
Бой грохотал по дворцу. Дробь автоматных очередей, гулкие разрывы гранат, хлесткие винтовочные выстрелы, перестук пистолетов захваченных врасплох франкистских офицеров и чиновников. Все это резонировало в высоченных сводчатых коридорах, бессмысленно огромных залах, многие из которых и два, и три века оставались пустыми. Для обороняющихся — жуткая какофония, мешающая понять, что же на самом деле происходит, с какой стороны наступает враг, каким образом строить сопротивление и куда бежать.
В последние дни Рейхстага в Берлине было, наверное, то же самое. Ни общего командования, ни отработанного плана обороны. Отстреливались, перебегали с этажа на этаж, организовывали контратаки с одной лестничной площадки на другую просто потому, что иного смысла в жизни не осталось. А ярость и азарт взаимного уничтожения, накопленные за три года, именно в этой точке достигли крайнего, безумного предела.
Здесь, пожалуй, то же самое. Испанская война с первых дней приобрела куда большую жестокость, чем наша Гражданская. У нас люди, бывало, неоднократно переходили с одной стороны на другую по мере изменения личных взглядов или политической обстановки. Нередко с пленных просто срывали (или, наоборот, пристегивали) погоны и ставили в боевой строй. И дальше воевали, с той или иной мерой энтузиазма. Поезда, к слову сказать, ходили поперек всех фронтов, по взаимному согласию ни белые, ни красные, ни зеленые машинистов и проводников не трогали. Здесь — ничего подобного. Да что говорить, при вдесятеро меньшем населении потери с обеих сторон вдвое превысили те, что случились в России за пять лет.
«Мне-то оно зачем? — подумал Шульгин, поглядывая на огонек слишком быстро догорающей сигариллы. — Это не моя война, как и все прочие. Энрике Листер, самый талантливый полководец Республики, написал мемуары „Моя война“. Для него — так, для меня — иначе. Мне даже денег не платят, как нормальному наемнику. У меня как в зоне — если сел за карты, так играй. И с выигрышем не уйдешь, и проигрыш грозит известно чем…»
Он вовремя успел раздавить окурок о подножие памятника. Февральский ветер сразу же развеял дым. Глаза начали привыкать к темноте. В отдалении продолжало греметь и взблескивать, опытному человеку не слишком трудно было сообразить, что бой плавно перетекает в затяжную фазу. Если хотя бы сотня человек сумела сориентироваться в обстановке и забаррикадироваться в подходящем для обороны месте, то штурмующим придется нелегко.
А ведь наверняка какая-нибудь телефонная линия или радиостанция продолжает работать, и тогда через полчаса-час на помощь к каудильо может подойти дивизия полного состава со средствами усиления. Та же итальянская «Черные перья» от Вальядолида, и своих полков и батальонов можно надергать из окрестностей. Отряды прикрытия задержат их, но ненадолго.
Другое дело, что каудильо это не спасет, пока он жив, десантники не отступят и не сдадутся, но кому это нужно?
Галерея, на которой Шульгин сейчас находился, вытянутым прямоугольником окружала нечто вроде летнего сада. Частокол мраморных, тускло мерцающих даже в густом полумраке, колонн. Роскошный многофигурный фонтан посередине, черные скелеты деревьев, лишенные листьев. Север все-таки. Смутно различаемые дорожки, покрытые утрамбованной щебенкой. Шесть ярусов окон, в основном темных, но в некоторых угадывается свет. Свечи, лампы керосиновые или даже электрические, только скрытые шторами и глухими абажурами.
Самое время прогуляться по Средневековью, вспомнив иные, не присущие советскому наркому способности. Цинично звучит, но ведь и затеянная им третьего уровня операция тоже остается отвлекающей. Настоящие осуществляются в одиночку.
По звонкому настилу галереи застучали каблуки сапог, послышались негромкие, но напряженные голоса, на испанском, естественно, который Сашке был теперь понятен как русский.
Три человека, тяжело дыша, тащили станковый пулемет на треноге, похоже, «гочкис», и коробки с лентами. Четвертый, офицер, их подгонял, одновременно давая указания по тактике предстоящих действий. Не слишком грамотные, к слову. Правильнее всего было установить пулемет не на самой галерее, а как раз за мраморным бруствером сухого сейчас фонтана. Приличное укрытие и круговой обстрел, хотя бы в этой зоне.
В другой ситуации Шульгин непременно поучил бы лейтенанта или капитана — кто его знает, знаков различия не видно — тонкостям военного дела. Но сейчас они по разные стороны баррикады. Значит, выживает сильнейший.
Прислоненный к стенке автомат он поднимать не стал. Под общий шум куда удобнее пистолет «последнего шанса», «вальтер ПП». Пропустив пулеметчиков мимо себя, Сашка трижды выстрелил в спины, прикрытые суконными плащами с пелеринами. Лязгнул упавший на камни пулемет, но совсем негромко.
