Елизавета пыталась сбыть нам лежалый товар. Когда после проволочек долгих был наш посол допущен до лицезрения девицы, то оказалась она перестарком — страшно вымолвить, тридцати годов! — и худой, то ли от болезни, то ли от примеси крови английской, с зубами лошадиными, с рожею (по выражению Писемского) если и красной, то только цветом от рытвин оспенных. Портрет же он решил не заказывать, дабы не пугать мышей в палатах кремлевских.
Над письмом этим мы с Симеоном изрядно посмеялись, потому что за время этой многолетней езды туда-сюда многое изменилось и невесты английские нас уже не интересовали. Теперь Елизавета никак не могла успокоиться, предлагала нам на выбор других своих родственниц многочисленных, мы же в свой черед отделывались письмами туманными да разводили канитель.
Хотя поначалу было не до смеху. Недаром царь Симеон старался удержать свои планы в секрете, едва прознали о них бояре наши, то ли от болтливых купцов английских, то ли Писемский где не сдержался по пьяному делу, как бы то ни было, началась свара, все дружно против выступили. Одни — потому что сроднились с мыслью о наследнике Федоре и предвкушали жизнь вольготную при слабом государе. Другие, лежавшие сердцем к Ивану, не желали слышать о царице-иностранке. Чтобы хотя бы этих утихомирить, царь Симеон пошел на попятную и решил женить Ивана на русской. Оно и правильно! Так-то оно и лучше!
Но даже такая свадьба дело не быстрое, как вы знаете. Наконец, из шести оставшихся кандидаток избрал Иван Елену Шереметеву, но царь Симеон запретил этот брак, потому что Шереметевы были тесно связаны с Захарьиными и Симеон не хотел давать им даже этой маленькой лазейки, чтобы опять к трону приблизиться. Может быть, и прав он был, да я больше доверял сердцу Иванову, чем холодным расчетам ума. После препирательств долгих сошлись на Марии Нагой. Красивая, это уж непременно, а что казалась кроткой, так это только казалось. Сколько мы все от нее натерпелись, и держава, и я в особенности, словами не передать! Хотя придется. Но позже.
Вы, конечно, заметили, что я в последнее время все больше об Иване да о себе рассказываю, а о делах государственных, которым я раньше столько внимания уделял, вроде как и подзабыл. Нет, не забыл, но я ведь не историю пишу, а жизнь свою вспоминаю. До этого времени жизнь моя делилась между делами государственными и княгинюшкой, когда одно возобладало, когда другое, но на круг так, вероятно, поровну выходило. Часто я и рад бы был с княгинюшкой посидеть и все такое прочее, но долг перед державой нашей звал меня и вырывал из нежных объятий. А так как рассказываю я вам все без утайки и без остатка, все, что видел и слышал, в чем сам участвовал, то волей-неволей дела государственные на первый план выходили. Как же все переменилось! Теперь я сам рад бы был посидеть в Думе боярской за обсуждением какого-нибудь вопроса наиважнейшего или в поход отправиться хотя бы и в Ливонию, но — не звали! Потому как я был уже не брат царский и не дядя, а так, сбоку припека, простой удельный князь и в державе нашей — частный человек!
Да, собственно, и рассказывать особо не о чем. Подтверждалось выведенное мною ранее правило: пока ты в отъезде, события бегут одно за другим, друг на друга налетая, стоит же домой воротиться, как жизнь замирает, повергая тебя в скуку и дремоту. То же и со мной произошло, и я неустанно благодарил Господа, что сподобил он меня пожить в скучное время. Да и как было не благодарить Господа?! Только Его волею прекратились к моему приезду все кары и бедствия, столь обильно на землю Русскую сыпавшиеся. Язва моровая утихла повсеместно, погода пришла в согласие с временами года, зимой было холодно, но без морозов трескучих, летом — жарко, но без зноя обжигающего, все, что падало и лилось с неба, было во благо, а не во вред, снег укутьдвал землю шубой теплою, дождь питал, о граде же совсем забыли. Нивы колосились и наливались, чтобы вдень назначенный пасть под серпом жнеца, травы же стояли по пояс, а иным и по грудь. От этого смерды и животные домашние тучнели и размножались со скоростью невероятной, а мыши, лисы, волки и другое зверье, для хозяйства вредное, наоборот, исчезли и попрятались. То же и разбойники, чьи ватаги на дорогах сменили караваны купеческие. Впрочем, допускаю, что людишки были одни и те же, судя по ухваткам.
Во всей империи мир установился. Из самых дальних улусов, которых и на карте-то нету, прибывали послы с изъявлением покорности и с данью богатою. Но из слов послов этих вытекало, что до них по дальности расстояния лишь только-только дошла волна усмирения, поднятая братом моим незабвенным. Из улусов же менее отдаленных докатывались отголоски борьбы опричнины с земщиной. Каждый из ханов ее по-своему понимал, одни поднимали орду, чтобы идти на Москву для поддержки великого князя, другие опять же поднимали орду, но для защиты вольностей ханских, третьи сидели тихо, выжидая, пока же придерживая дань положенную. Но эти мелкие недоразумения улаживались быстро и легко, обычно пары сотен казаков вполне хватало, чтобы ханство размером в пол-Европы в чувство привести.
Иногда и меньшими затратами обходились. Крымский хан Девлет-Гирей слал грамотки слезные, все жаловался на долю свою горемычную, что-де ходил на Русь по призыву бояр да по наказу султана, его воины выказали мужество великое и полегли почти все на поле брани, а теперь воеводы русские хвалятся победой вымышленной и с ним плодами ее делиться не желают. «Казны твоей не требую, — писал Девлет-Гирей царю Симеону, — но дай мне Казань и Астрахань в кормление. Пусть царевичи крымские сядут там наместниками, это будет по справедливости, ибо царства эти мусульманские. Аллах за это грехи мои скостит и тебя не забудет». По справедливости так по справедливости, предложили Девлет-Гирею Астрахань в кормление, но он отказался: «Что нам Астрахань даешь, а Казань не даешь, то нам непригоже кажется: одной и той же реки верховье у тебя будет, а устью у меня как быть?» На нет и суда нет, была бы честь предложена! По прошествии некоторого времени крымский хан опять принялся канючить: «Теперь у меня дочери две-три на выданье, да сыновьям-царевичам двоим-троим обрезание, их радость будет. Для этого нам рухлядь и товар надобен, чтоб купить их, мы у тебя просим две тысячи рублей. Учини дружбу, не отнетывайся, дай». От милости своей послал царь Симеон Девлет-Гирею двести рублей, на том его сердце и успокоилось.
Когда же вскоре Девлет-Гирей успокоился навеки, сын его Магомет-Гирей поспешил с изъявлениями покорности и в доказательство своего неизменного к нам дружелюбия напал на Литву и выжег немалую часть земли Волынской, сообщая нам, что сделал это, только чтобы покарать обидчиков наших. Царь Симеон послал к нему вельможу знатного, князя Мосальского, со словами приветственными и с поминками богатыми, какие Крым доселе не видывал, я так прикидываю, тысячи на полторы рублей, не менее. И еще князь Мосальский должен был слегка попенять хану, чтобы не смел он впредь губить души христианские зазря, а за поведение его смирное пообещать дары ежегодные и тут же пригрозить мягко, что, если вдруг взбунтуется, напомнят ему времена батьки Калиты.
Иные приобретения даром в руки плыли. Господарь молдавский Богдан, давно в Москве обретавшийся, по смерти отказал Молдавию царю русскому. Но мы сей дар не приняли, заметив, что земли сии примыкают к державе друга нашего извечного, султана турецкого, пусть он с ними и разбирается.
Даже в гнилом углу было тихо. Польша и Швеция, занятые своими внутренними делами, не помышляли о войне и лишь облизывались, посматривая издали на Ливонию. Но и мы никуда дальше не стремились. Вы ведь помните, для чего весь этот поход был затеян — не земельных приобретений ради, а только для подавления бунта земель германских, разгоравшегося под флагом ереси протестантской. Что ж, не все удалось, по причинам разным не вошли мы в города германские, но главная-то цель была достигнута. Ересь протестантская, а вместе с ней и бунт на убыль пошли, вера католическая перешла в контрнаступление и позиции свои отвоевывала. Все больше государей склонялись перед властью папы римского и церковь Христову на прежнее место водворяли. И это нас весьма радовало. Конечно, в свою землю мы католиков не допускаем и бьем нещадно, но на их земли не покушаемся, если уж так получилось, что издавна народы европейские к вере католической примкнули и только она одна может их в узде и повиновении держать, то и дай ей Бог силы. Вот уже и папа римский, и император германский писали царю русскому, чтобы оставил страны европейские в покое и избавил их от своей опеки, сами-де теперь разберутся. Нам же лучше: баба с возу — кобыле легче!
Но все же исходила из гнилого угла какая-то неясная угроза, угроза не нам, а миру всеобщему. Состояние ни мира, ни войны не может длиться долго, необходимо было довершить дело договором мирным, честным и желательно вечным. Начали со Швеции, благо послы шведские под рукой находились — сидели под замком в Муроме еще с Ивановых времен в наказание за бесчестие, которое наши послы в Стокгольме претерпели во время свержения безумного Эрика. Не помню, рассказывал я вам об этом или нет, но если и не рассказывал, ничего страшного. Всех дел-то — ограбили до нитки, чернь она и в Швеции
