(если у них вообще есть хоть какая-то разведка) я не имею ни малейшего отношения. Здесь замешаны интересы гораздо более серьезных игроков, желающих быть осведомленными в происходящем на этом краешке Земли
— Согласен, – легко, с прежней простодушной улыбкой ответил Роулз. – Полюбопытствовать можно? Вы — откуда? Россия, Германия, Франция?
— Не имеет ни малейшего значения, – мягко ответил Кирсанов. – Одни факты могут интересовать одних, другие — других. Интернационализация, понимаете ли…
— Пусть так, неважно. Только никаких подписок и расписок я вам давать не буду. Себе дороже обойдется. Все расчеты по факту, из рук в руки, как принято между джентльменами.
— Меня это вполне устраивает. Немедленно и начнем. В какую сумму оцениваете сегодняшний,
— Сто фунтов, – быстро сказал комиссар, и глаза его отразили азарт и неуверенность одновременно. Не много ли для первого раза запросил? Но играющая в крови эйфория подталкивала играть по максимуму. Если не выйдет сразу, можно и поторговаться.
— Без вопросов, – кивнул Кирсанов и полез во внутренний карман, якобы за бумажником.
— Ответьте, в порядке взаимного одолжения, – спросил пришедший в окончательно благодушное настроение Роулз, – к прибывшему сегодня с русским пароходом некоему мистеру Сэйпиру вы какое-то отношение имеете? Или он к вам?
— Сэйпир? Первый раз слышу. А чем он вас заинтересовал? Может, и мне он будет интересен?
С этими словами Павел, держа в руке бумажник, наклонился через стол, коротко и резко ударил комиссара под угол нижней челюсти. Старый добрый прием, никаких кун-фу и прочих восточных изысков. Роулз ткнулся лбом в свои бумаги, мгновенно потеряв сознание. Минут на десять-пятнадцать, если со здоровьем все в порядке.
Из специального отделения в портсигаре Кирсанов достал крошечный, чуть больше фаланги указательного пальца шприц-тюбик, вонзил иголку в вену на внешней стороне кисти контрразведчика. Пока тот без сознания, препарат успеет дойти куда надо. После чего Роулз поспит еще часика четыре и проснется с добротной ретроградной амнезией на события последних суток. Кроме того, химические свойства препарата таковы, что оставляют после себя весь набор ощущений тяжелого похмельного синдрома. Специально введены туда некоторые добавки, иначе сочетание явно выпитой бутылки, «черного провала» памяти и отличного самочувствия выглядело бы странно.
Такое происшествие его встревожит и даже напугает, но вряд ли он станет о нем докладывать по команде. Может быть, к своему врачу обратится, а что тот сможет сказать? Пропишет укрепляющие средства, бром, покой и воздержание. Возможно — водные процедуры, а то и кровопускание. Ничем другим нынешняя провинциальная медицина не располагает.
Кирсанов вновь зарядил револьвер Роулза — в окружающей обстановке никаких настораживающих изменений быть не должно. Налил себе полстаканчика виски, остальное вылил в умывальник. Пустую бутылку оставил рядом со стаканом комиссара, свой вымыл, вытер и поставил на место. Вот и одна из разгадок внезапного провала в памяти. Неизвестно с чего выцедил человек пол-литра крепкого без закуски, вот мозги и не выдержали.
Никуда не спеша, Павел закурил, убедился, что страницы в дневнике комиссара не пронумерованы явным или тайным способом, после чего аккуратно удалил заполненные сегодня. Просмотрел все прочие бумаги на столе и в ящиках. Кое-какие его заинтересовали, и он переснял их миниатюрным цифровым фотоаппаратом. Все же не до конца был с ним откровенен сэр Сидней. Или запамятовал, или решил придержать информацию до следующего раза.
Закончив работу, Кирсанов перетащил комиссара на диван, уложил так, как свалился бы смертельно пьяный человек, не раздевшись и даже не сняв ботинок. Затем тщательно устранил малейшие следы своего пребывания, включая отпечатки пальцев везде, где они могли оказаться даже случайно. Береженого бог бережет, вдруг да имеется среди помощников комиссара новоявленный Шерлок Холмс.
«Ну, кажется, первый день в Кейптауне прошел не без пользы», – подумал Павел, прежним путем покидая контору. Конечно, рациональнее было бы Роулза просто ликвидировать, а дом поджечь, но… Мы ведь с англичанами действительно не воюем, пока, да и в рассуждении грядущих планов лучше известный противник, чем новый. В конце концов, грубые методы следует использовать только в случае крайней необходимости.
Глава 7
Давыдов и Эльснер не спеша ехали рядом, стремя в стремя, вдоль плато, круто обрывающегося к океану, в сторону пресловутого мыса Доброй Надежды, который большинство людей, даже изучавших географию в школе, упорно считают самой южной точкой Африки, хотя это совсем не так.
— А хорошо все-таки, – продолжал Давыдов начатый еще на «Валгалле» разговор.
— Что хорошо?
— Да все абсолютно. Живые мы по-прежнему, против всяких ожиданий, как и не было всех этих войн, и вообще устроились лучше, чем могли когда-нибудь вообразить. Ну, кем бы мы с тобой были, при самом благоприятном раскладе, в старое время? Если бы до конца войны не убили, не покалечили и революции никакой не случилось?
— Ну, капитанами бы и были, батальонными командирами в лучшем случае, солдатиков муштровали в триста каком-то номерном полку, – ответил Эльснер, имевший привычку обстоятельно отвечать на любой обращенный к нему вопрос. Он, наверное, и на римском форуме на гневный пассаж Цицерона: «Доколе же, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?!» — спокойно назвал бы месяц, день, а то и час. – Хотя лично я, скорее всего, подал бы в отставку и пошел доучиваться в университет.
— А я, пожалуй, в Академию Генерального штаба. И все равно скучно, друг мой Пауль.
— В Стамбуле, хочешь сказать, веселее было?
— Как посмотреть. Если в результате наших там мучений случилось то, что случилось, так и Стамбул оказался не напрасен. Я тебе скажу — с самых младых ногтей был я уверен, что судьба сулит мне долгую жизнь и множество невероятных приключений. Но никак не пехотную службу и окопное сидение. Сколько раз я об этом на фронте задумывался, проклинал ее, индейку, так меня обманувшую…
— Судьбу проклинать нельзя, – наставительно заметил Эльснер. – Скажи спасибо, что она твои слова всерьез не приняла.
— Да кто ее знает. Может, и приняла, только до смерти наказывать не стала. Так, проучила слегка несмышленыша, чтоб не впадал в грех уныния.
— Ты, Никита, не оригинален. Я вообще не знаю людей, которые в детстве не воображали для себя самую расчудесную биографию. Думаешь, я собирался идти по родительским стопам, с утра до вечера в конторе за биржевыми сводками просиживать? Я тоже романтическим мечтаниям предавался, хотя все Эльснеры, кроме, может быть, древних ливонских рыцарей, люди до чрезвычайности практичные и педантичные. Наверное, и я бы таким стал, если б не война…
Оба замолчали, вдруг задумавшись, каждый о своем.
Но неугомонный Давыдов долго молчать не умел.
— Ну, так вот я и соображаю, а стоит нам отсюда в Россию возвращаться? Хоть в какую. Что там делать? Понятно, если б жены, дети, перспективы, наконец! Здесь покрутимся, пока долг требует, а потом… Копи царя Соломона меня по-прежнему волнуют. Пока кровь кипит в груди, и мы с тобой стрелять не разучились, под шумок алмазами разживемся, потом можно и в Южную Америку рвануть. Там тоже много чего интересного. Лет до сорока по миру пошляемся, тогда и о покое задуматься можно. Ты как?
— Сказочки наших хозяев решил по второму кругу сыграть? Они нам как раз это самое по дороге из Стамбула в Севастополь вкручивали. А через четырнадцать лет снова Мировая начнется, – явно из чувства
