Пожилая горничная нижнего этажа, тридцать шесть лет пребывающая в этой должности, в упор посмотрела в лицо Рафаэллы, как и всякое утро прежде. Рафаэлла пять дней в неделю четырнадцать лет подряд виделась с ней, но та оставалась чужим человеком и останется такой в будущем. Звали ее Мари.
Но на сей раз Рафаэлла отказалась:
– Сегодня – нет. Я тороплюсь. Спасибо.
Она посмотрела на наручные золотые часики, положила на стол салфетку, встала. Расписанная цветочными мотивами посуда сохранилась еще от первой жены Джона Генри. И так обстояло дело со множеством вещей и предметов в доме. Все оказывалось чьим-либо еще. «Первой миссис Филипс» – по словам слуг, или матери Джона Генри, или же его бабки… Порой думалось, что, вот если досужий посетитель, осматривая дом, станет расспрашивать об утвари и картинах, о самых мелких и незначительных предметах, не сыщется ни одной вещи, о которой скажут: «Это принадлежит Рафаэлле». Ничто не принадлежало ей, кроме гардероба и книг, да еще обширного собрания детских писем из Испании, которые она раскладывала по ящикам.
Каблуки Рафаэллы простучали по черно-белому мраморному полу буфетной. Она подошла к телефону, позвонила по домашнему коммутатору. Через секунду на третьем этаже трубку подняла утренняя сиделка.
– Доброе утро. Мистер Филипс уже проснулся?
– Да, но еще не вполне готов.
Готов? К чему готов? Рафаэлле, пока она стояла у телефона, стало тягостно на душе. Разве может она оттолкнуть его из-за того, в чем он не виноват? Да разве способна она так поступить? Ведь первые семь лет все было так чудесно, так преотлично, так…
– Я хочу заглянуть на минутку перед отъездом.
– О, дорогая, вы с самого утра уезжаете?
Рафаэлла вновь посмотрела на часы:
– Через полчаса.
– Ладно, тогда дайте нам минут пятнадцать – двадцать. Тогда, пожалуйста, собравшись уходить, загляните на несколько минут.
Бедняга Джон Генри. Десять минут, и ничего после. Никто не навестит его, когда она уедет. И хоть отсутствовать предстоит всего-то четыре или пять дней, но по-прежнему она подумывала, что, пожалуй, не стоило бы покидать его. Вдруг что случится? Вдруг сиделки не углядят? Перед поездкой непременно приходило в голову нечто подобное. Озабоченность, непокой, чувство вины, будто нет у нее права посвятить хоть недолгие дни себе. Однако Джон Генри станет ее уговаривать поехать, высвободясь из своего оцепенения на достаточный срок, чтобы настоять на том, чтобы она побыла вне того кошмара, в который они так давно погружены. Это тоже перестало восприниматься как кошмар. Остались пустота, апатия, коматозное состояние, хотя их бытие влачилось далее.
Лифт доставил ее на второй этаж, она зашла к себе в спальню, предупредив сиделку, что навестит мужа через пятнадцать минут. Долго разглядывала себя в зеркале, погладила свои шелковистые черные волосы, провела рукой по тугому пучку, собранному на затылке. Достала из шифоньера шляпу, купленную в Париже год назад, когда шляпы снова вошли в область высокой моды. Надев ее и тщательно выбрав самый подходящий угол наклона, на миг задумалась, чего ради она вообще ее купила. Кто обратит внимание на эту прелестную шляпу? Рафаэлла расслышала шорох черной вуалетки, добавлявшей загадочности ее большущим миндалевидным глазам, и по контрасту с черной шляпой, волосами и вуалеткой кремовая белизна кожи оказывалась особенно заметной. Осторожно наложила она тонкую полоску светлой помады, укрепила жемчужные клипсы в ушах. Оправила костюм, подтянула чулки, заглянула в сумочку, чтобы убедиться, что деньги, нужные в поездке, лежали в боковом кармашке черной сумочки из крокодиловой кожи, что некогда прислала из Испании мама. Убедившись, что все в порядке, застыла перед зеркалом – дама невероятной элегантности, красоты, стильности. Такая женщина ужинает у «Максима» и ездит на скачки в Лоншан. Такую женщину видят на раутах в Венеции, Риме, Вене, Нью-Йорке. Такая дама – театральный завсегдатай в Лондоне. Нет, не такими должны бы стать лицо, фигура, весь вид той девушки, что непримеченной скользнула в женщины и являлась ныне супругой согбенного, близкого к смерти семидесятишестилетнего старика. Увидев себя такую, увидев со всей ясностью правду о себе, Рафаэлла взяла в руки дорожную сумку и пальто, соболезнующе улыбнулась своему отражению, пуще прежнего сознавая, как обманчива бывает внешность.
Поведя плечами, ушла она из спальни, поглаживая прелестное длинное пальто из темной выдры, накинутое на руку, на обратном пути по лестнице. Лифт встроили для Джона Генри, она же обычно предпочитала ходить по дому пешком. Так поступила и сейчас, поднялась на третий этаж, где издавна располагались комнаты мужа и еще три помещения в придачу, предназначенные для сиделок, посменно заботившихся о Джоне Генри. То были три истые матроны, довольные кровом, пациентом, своей работой. За службу им платили отменно, и, подобно той женщине, что подавала Рафаэлле завтрак, они умели оставаться малозаметными и безличными в череде лет. Изредка Рафаэлла скучала по горячности бывавших невыносимыми слуг Санта-Эухении. Те были, как правило, раболепны, однако порой бунтовали и дулись, а служили семье ее матери зачастую из поколения в поколение, в любом случае подолгу. Бывали они воинственны и ребячливы, полны любви. Их распирали смех и гнев и преданность тем, кому они служат, несхожие с холодными профессионалами, работавшими у Джона Генри.
Рафаэлла легонько постучала в дверь, ведущую в комнаты мужа, оттуда незамедлительно высунулась голова.
– Доброе утро, миссис Филипс. Мы полностью готовы.
Кто это «мы»? Рафаэлла, согласно кивнув, вошла, миновала небольшую прихожую и вступила в спальню, к которой, как и у нее этажом ниже, примыкали будуар и скромной площади библиотека. Сейчас Джон Генри был в постели, взгляд его сосредоточился на уже разгоревшемся за решеткой камине у противоположной стены. Она приблизилась к нему тихо, он, кажется, не слышал этого, пока она не села на стул рядом с кроватью и не взяла его за руку.
– Джон Генри… – После четырнадцати лет, проведенных в Сан-Франциско, акцент, когда она произносила его имя, по-прежнему сберегался, хотя английский Рафаэлла знала в совершенстве с давних пор. – Джон Генри…
Он медленно поднял взгляд, не поворачивая головы, а затем пошевелился, чтобы удобнее было смотреть, и сухое истомленное лицо исказилось в некоем подобии улыбки.
– Привет, малышка.
Речь у него была невнятная, однако Рафаэлла умела понимать его; улыбка, получавшаяся после удара искривленной, всегда разрывала ее сердце.
– Выглядишь ты премило. – А после еще одной паузы: – У моей матери была такая шляпа, давно- давно.
– По-моему, я в ней глупо выгляжу, но… – Она дернула плечом, внешне вылитая француженка, мимолетно улыбнулась. Но улыбался только рот. Не глаза – это стало редкостью. А в его глазах вовсе не бывало улыбки, разве изредка при взгляде на нее.
– Итак, уезжаешь сегодня?
Вид у него был озабоченный, и опять ей подумалось, что следовало бы отменить намеченную поездку.
– Да. А ты, милый, хочешь, чтоб я осталась дома?
Он отрицательно покачал головой, снова постарался улыбнуться.
– Нет. Ни за что. Хочу, чтоб ты почаще выбиралась из дому. Тебе это полезно. Увидишь…
Он сбился в этот момент, искал в памяти что-то, явно улетучивающееся оттуда.
– …Маму, тетю, двух двоюродных сестер.
Он закивал. Смежил веки.
– Тогда, значит, ты в безопасности.
– Я всегда в безопасности.
Он еще раз устало кивнул, и она поднялась со стула, поцеловала, наклонясь, его в щеку, затем столь же мягко высвободила свою руку из его пальцев. Ей показалось, что он стал засыпать, но тут Джон Генри
