Место в жизни

ходили на «ассамблеи», где играли в разные игры и танцевали. Однажды мой отец соскользнул с высокого шеста, так и не сумев снять призовую корзину с продуктами. Дед долго злился на него: «Вот индюк бестолковый!»

Хлеб непременно крестили, ходили к мессе, причащались на страстной неделе. Религия, так же как и чистоплотность, придавала им достоинство. По воскресеньям они принаряжались, пели «Верую» вместе с богатыми фермерами, бросали монеты на блюдо. Отец ребенком пел в церковном хоре, он любил ходить с кюре причащать умирающих. Все встречные мужчины снимали перед ним шапки.

У детей вечно водились глисты. Чтобы выгнать их, пришивали с внутренней стороны рубашки, у пупка, маленький кисет с чесноком. Зимой затыкали ватой уши. Когда я читаю Пруста или Мориака, мне трудно поверить, что они пишут о времени, когда мой отец был ребенком. Его детство — средневековье.

До школы надо было идти два километра пешком. По понедельникам учитель проверял у детей ногти, белье, волосы — нет ли насекомых. На уроках был строг, за провинность бил железной линейкой по пальцам, но его уважали. Некоторые из его учеников по окончании оказывались в числе лучших в кантоне; один или двое даже попали в педагогическое училище. Мой отец часто пропускал занятия из-за сева или уборки: то собирал яблоки, то вязал в снопы сено или солому. Когда он вместе со старшим братом снова приходил в школу, учитель орал: «Ваши родители, видно, хотят, чтобы вы прозябали в нищете, как и они!» Но отец научился читать и писать без ошибок. Ему нравилось учиться. (Тогда говорили «учиться», как говорят «пить» или «есть».) Рисовать — тоже: головы животных. В двенадцать лет он заканчивал начальную школу. Но мой дед забрал его и отвел работать на ту же ферму, где работал сам. Кормить отца больше без заработка не могли. «Об этом даже не задумывались — все поступали так же».

Учебник по чтению у отца назывался: «Путешествие по Франции двух детей». В нем встречались такие странные фразы:

Учиться быть всегда довольным своей судьбой (с. 186, 326-е издание).

Самое прекрасное в мире — это милосердие бедняка. (с. 11).

Спаянная любовью семья владеет лучшим из богатств мира (с. 260).

Самое приятное в богатстве то, что оно позволяет облегчать нищету других (с. 130).

И вершина всего — совет детям бедняков:

Деятельный человек не теряет ни минуты времени и в конце дня видит, что каждый час ему что-то принес. Ленивец, наоборот, всегда откладывает дело на потом; он всюду спит или дремлет — в постели, за столом или за разговором; день приходит к концу, а он ничего не сделал, проходят месяцы и годы, а он так и не сдвинулся с места.

Это — единственная книга, о которой мой отец сохранил воспоминание: «Все казалось нам сущей правдой!»

Ему пришлось доить коров в пять часов утра, чистить конюшни, перебинтовывать ноги у лошадей и снова доить коров вечером. За это его кормили, обстирывали, обеспечивали жильем и давали немного денег. Он спал над хлевом на матраце без простыни. Внизу коровы постукивали во сне копытами о землю. Он вспоминал дом своих родителей, который был теперь для него заказан. Иногда у хлева появлялась одна из его сестер, работавшая служанкой: она молча стояла, сжимая в руках узелок. Дед ругался, а она не могла толком объяснить, почему снова сбежала со своего места. В тот же вечер он, распекая ее, отводил обратно к хозяевам.

Мой отец был веселым пареньком, любил игры, с готовностью рассказывал разные истории, учинял всякие проделки. На ферме у него сверстников не оказалось. По воскресеньям они с братом, тоже скотником, помогали служить мессу. Отец ходил на «ассамблеи», танцевал, встречался со школьными товарищами. Мы были по-своему счастливы. А как же иначе?

Он оставался подсобным на ферме до призыва в армию. Рабочих часов никто не считал. Фермеры скупились на еду. Однажды старику скотнику положили кусок мяса, шевелившийся в тарелке — так много в нем было червей. Терпению настал конец. Старик встал и заявил, чтобы с ними больше не поступали как с собаками. Мясо заменили. История «Броненосца 'Потемкина'» не повторилась.

Коровы утром, коровы вечером, а днем под моросящим осенним дождем засыпка яблок из бочонков в прессы, сбор куриного помета огромными лопатами. Жарко, и хочется пить. И немудреные развлечения: коврижка в день богоявления, альманах Вермо[2], жареные каштаны, «масленица с блинами побудь с нами», шипучий сидр, лягушки, надутые через соломинку. Постоянная смена времен года, простые радости и молчание полей. Мой отец обрабатывал чужую землю, он не ведал ее красоты; величие Матери-Земли и прочие легенды были не для него.

Во время войны четырнадцатого года на фермах остались лишь молодые ребята вроде отца да старики. Их не тронули. Отец следил по карте, повешенной в кухне, за продвижением войск, открыл для себя фривольные журналы, ходил в кино в И... Весь зал читал вслух подписи под кадрами, большинство не успевало прочесть до конца. Он щеголял жаргонными словечками, которые в дни увольнений приносил из армии брат. Женщины в деревне следили каждый месяц за сушившимся бельем односельчанок, чьи мужья ушли на фронт, проверяя до последней тряпочки, все ли на месте.

Война многое изменила. В деревне появилась игра в йо-йо[3], а в кафе вместо сидра распивали теперь вино. На вечеринках девушки обращали все меньше и меньше внимания на пропахших потом деревенских парней.

Армия открыла отцу другой мир. Париж, метро, один из городов в Лотарингии; военная форма всех уравнивала, парни в полку собрались с разных концов страны, казарма была побольше некоторых имений. Вместо проеденных сидром зубов отцу бесплатно поставили искусственную челюсть. Он стал часто фотографироваться.

По возвращении из армии отец не захотел заниматься больше «культурами», так он называл работу на земле; другое — духовное — значение слова «культура» ему было ни к чему.

Иного выбора, кроме работы на заводе, конечно, быть не могло. По окончании войны в И... стали появляться промышленные предприятия. Отец поступил на канатный завод, куда принимали даже подростков с тринадцати лет. Работа чистая, в закрытом помещении. Раздельные туалеты и раздевалки для мужчин и женщин, нормированный рабочий день. Вечером после гудка он был свободен, и от него не разило хлевом. Он выбрался из первого круга ада. В Руане или Гавре нашлась бы работа, за которую платили больше, но пришлось бы бросить семью, пригвожденную к постели мать, тягаться с городскими умниками. После восьми лет, проведенных среди скота и полей, у него не хватило смелости.

На работе он слыл серьезным парнем: ни лентяй, ни пьяница, ни гуляка. Вместо бистро — кино и чарльстон. Начальство к нему благоволило: в профсоюз не входил, политикой не интересовался. Он купил себе велосипед, каждую неделю откладывал деньги.

Моя мать, вероятно, оценила его достоинства, когда встретилась с ним на канатной фабрике, куда поступила, бросив работу на маргариновом заводе. Отец — высокий брюнет с голубыми глазами — держался очень прямо и немного «мнил о себе». «Мой муж никогда не был просто рабочим».

Мать рано потеряла своего отца. Бабушка, чтобы вырастить последних из своих шестерых детей, ткала на дому, стирала и гладила на чужих. По воскресеньям мать с сестрами позволяли себе лакомство — кулек