Ледников отложил тетрадь, прошел на кухню, совершенно автоматически допил коньяк, хотя никакого желания пить не испытывал, вышел на крыльцо, вдохнул плотный, словно вата, сырой воздух. Потом невольно посмотрел в ту сторону, где совсем недавно он, словно могильщик, копал яму для похорон, где два брата готовы были, кажется, убить друг друга в слепой злости, порожденной сознанием, что они ничего не могут переменить в безжалостно и равнодушно размалывавшей их семью жизни, которая оказалась им не по плечу.
Ничего там уже нельзя было различить в декабрьской мгле. Ничего уже не осталось тут от судьи Востросаблина, который в свое время за какие-то никому теперь не интересные заслуги получил здесь участок земли, возводил дом, где уже завтра поселятся какие-то неведомые люди… И они не будут знать, что в нескольких шагах от дома, где они спят, едят, занимаются любовью, закопан памятник человеку, который этот дом строил, потом в нем жил, работал, любил. А еще они не будут знать, что в нескольких шагах от дома, в яме с водой он нашел нелепую смерть, которая, как утверждает его жена, была на самом деле убийством…
Ледников сошел с крыльца, разгребая ногами снег, побрел к калитке. Как всегда, на ходу хорошо думалось.
Мысли его вновь вернулись к записям судьи. Так что же из них следует? А из них следует, например, что адвокат Старчевский, с которым Ледников встречался в свое время, сильно преувеличивал ужасы и безобразия запечатленного на пленку допроса.
«Вы только представьте себе этот ужас! - вспомнилась ему горячая речь адвоката. - В дом ворвались два человека в масках. Говорят ей, что только что убили ее мужа и она должна сказать, что это она убила. Ее бьют, пытают, угрожают расправиться с дочерью и внуком. Вы представляете себе этот ужас?! А на другой день ее куда-то везут и принимаются допрашивать. И рядом никого, кто мог бы хоть как-то выслушать ее! Что-то посоветовать. Разве она могла в таком состоянии что-то понимать? Я уверен, что она даже не понимала, кто эти люди, которые принуждают ее признаваться. А может, это те самые, что убили мужа и терзали ее? Просто теперь они сняли маски? Что она в таком состоянии может им сказать? Если она даже не понимает, где находится?
А следователь, перед которым сидит избитая, перепуганная женщина, стоит перед ней и рассуждает: ваш муж уже вычеркнут из жизни, вам теперь надо забыть о нем, сказать, что у вас давно уже были конфликты, что все к этому шло… Это что, не глумление своего рода? Следователь просто хочет любой ценой получить мотив, вынудить ее сказать это. Да, она заученно твердит: «Это я убила!» Но мотива-то настоящего нет, никак не вырисовывается он - достоверный мотив, и следователь выкручивает его из нее, клещами тащит.
Да, она действительно регулярно повторяет, что она виновата, что это она убила… Но! Слишком часто! Совершенно механически! Настолько часто, что в это перестаешь верить.
Любой психолог знает: если человек говорит неправду, но хочет, чтобы в нее поверили, он повторяет и повторяет ее - к месту и не к месту. Он продолжает убеждать в этом собеседника снова и снова, потому что ему надо, чтобы ему поверили. Но он боится, что ему не верят, потому что видят, что он и сам в это не верит! При этом Ампилогова, твердя, что она убила, никак не может согласиться с теми объяснениями, которые ей подкидывает следователь! Ну, не может она сказать, что они с мужем ненавидели друг друга. Не может! Хотя и признает, что порой они скандалили. Но страх перед этими, которые в масках, буквально плющит ее, доводит до безумия…
Тем не менее следователь все это упускает из вида. Он безжалостен и предвзят. Ему надо заставить ее усвоить те мотивы, которые он ей подбрасывает. Да что там подбрасывает - попросту внушает. Вдавливает в сознание. Но тут она сопротивляется изо всех сил. Потому что чувствует: после этого нельзя будет жить! А значит - нельзя с этим соглашаться. Поэтому она повторяет: это я убила, я! Но она не может согласиться с теми мотивами, которые вдалбливает ей следователь. Не может признать их! А без мотива у него нет дела, потому что, согласно требованиям Уголовно-процессуального законодательства, это обязательный предмет доказывания».
Умеет, умеет, что и говорить, адвокат Старчевский. Умеет убеждать, уговаривать, рисовать картины необыкновенной психологической глубины, при этом упуская главное, ловко тасуя факты, как ему это выгодно. Но… В то, что «этот допрос временами выглядел как издевательство над несчастной женщиной, если даже она виновата», поверить способна только нервная публика, не представляющая себе, что это такое - «колоть» подозреваемого по горячим следам. Видела бы эта публика, как работают в таких случаях обычные опера, как «давят» они, когда входят в азарт и чувствуют ноздрями, что подозреваемого можно «сделать» прямо сейчас. Там шерсть летит клочьями, а слезы и причитания - несущественная подробность. И их нельзя в этом упрекать, потому что «давить и колоть» - их прямая служебная обязанность, их работа. А допрос сразу же после совершения преступления едва ли не самый важный момент расследования.
Собственно, если с подачи адвоката считать, что следователь «колет» Ампилогову не из служебного рвения и профессионального азарта, то значит ли это, что он сознательно уводит следствие в сторону? Но для этого он должен знать, что произошло «на самом деле», при участии людей в масках. А Ампилогова историю про «двух убийц в масках» еще не рассказывала. То есть максимально, что можно предъявить следователю в ходе того самого допроса, это желание как можно скорее завершить расследование. Может быть и другой вариант - следователь получил прямой приказ или пожелание побыстрее «закруглиться» от кого-то сверху. И этот кто-то мог знать, что произошло на самом деле. Если произошло, конечно. Потому что «двое в масках», заставляющие жену взять на себя убийство мужа, это история на очень большого любителя.
Да и в поведении Ампилоговой, если судить по записям судьи, честно говоря, ничего необычного нет. Сразу после преступления многие ведут себя странно. Причем как виновные, так и ни в чем не виноватые. И большинство вовсе не жаждут исповедоваться следователям и операм как на духу. Люди более или менее сообразительные первым делом хотят решить для себя, что им стоит говорить, а что не стоит. И потому обычно тянут резину. Виноватые или чем-то замазанные лгут сознательно. Неадекватность поведения тоже дело не такое уж редкое. Особенно если утрата слишком тяжела, последствия пугают до судорог, а психика уже нездоровая.
Реже, конечно, люди сознательно разыгрывают из себя неадекватных, с поехавшей от потрясения крышей. Но и такое встречается. А вот насколько убедительно они при этом выглядят - это уже зависит от способностей человека, изображающего собственную невменяемость.
Легкий хмель от коньяка уже окончательно выветрился из головы Ледникова. Он вернулся в дом, заварил чай и снова принялся за чтение тетради судьи.
«Шаховской вернулся от Генерального в хорошем настроении и бодро спросил:
- Ну, ты удовлетворен?
Я пожал плечами.
- Или остались вопросы? Давай-давай, спрашивай, пока я добрый.
- Я слышал, экспертиза обнаружила синяки от ударов на теле Ампилоговой?
- А, это адвокат все ужасы расписывал… Ну, были синяки. Но! Она изрядно выпила в тот вечер, а потом еще накачалась транквилизаторами. А потом у них там лестница такая крутая, что свалиться ничего не стоит… К тому же… Ты знаешь, что Ампилогов ее бил?
Я ничего не сказал, хотя пару раз слышал от Нюры, что между Ампилоговыми бывают весьма шумные выяснения отношений и даже драки. Но как-то мне и в голову не приходило, что они дрались до синяков.
- Да-да, представь себе. А в тот вечер между ними могло произойти все, что угодно. Учитывая, в каком состоянии они оба были.
- Значит, и ссадины на лице…
- Не ссадины, а царапины от ногтей. Ты думаешь, профессиональные киллеры стали бы царапать ей лицо ногтями?
- Говорят, что в лесу неподалеку нашли на следующий день два обгорелых трупа…
- Ну, ты и упорный! - помотал головой Шаховской. - Ну, нашли! Но экспертиза не может утверждать, сожгли их в тот же день или раньше, до убийства Ампилогова или позже. И потом, неужели ты поверишь,
