боец.
— Ото ж! Давай, ломаем дверь…
— Чего здесь ломать?
Солдат был прав. Дверь запиралась снаружи на обычный французский замок. Одно движение тяжелого, почти как мачете, ножа, накладка отлетела в сторону, и они выскочили в коридор. Слева — тупик, справа — крутая лестница к еще одной двери. Теперь — железной, но, по счастью, не запертой. За ней часто громыхали выстрелы, кому-то из штурмгвардейцев удалось через окна или дверь ворваться в здание.
— Ну, пошли. Под свои бы пули не подставиться!
Солдат, которого Ляхов знал в лицо, а по фамилии не помнил, ногой распахнул дверь и с порога выпустил несколько очередей, мгновенно охватив взглядом общую картинку и увидев, что своих здесь нет.
Ляхов дернул его за ремень назад и снова бросил гранату. Так оно надежнее будет.
— Теперь пошли!
Перипетии скоротечного боя в закрытом помещении плохо поддаются последующей реконструкции. Каждый помнит, как он бежал, стрелял, падал, в него стреляли и что в какой-то момент, как правило, внезапный, все вдруг кончилось. Точно так же и Ляхов, который никем и ничем не командовал, а метался по этажам и коридорам, стрелял навскидку и искал, где же тут могут прятать Максима, не думая, удастся ли ему самому уцелеть в бессмысленной круговерти штурма.
Снаружи дом казался не слишком большим, но сколько же у него внутри комнат, тупиковых и проходных, коридоров, лестниц, чуланов… Архитектор в девятнадцатом веке совсем не задумывался, какие проблемы он создает потомкам, которым здесь придется драться в двадцать первом.
Каждую секунду ждешь пули в лоб или в спину, гранатного взрыва под ногами, а при этом еще нужно тактически мыслить…
На лестничной площадке между вторым этажом и мезонином Вадим столкнулся с ефрейтором, который в прошлом рейде упрекнул его в неточном цитировании Гумилева.
Короткевич подталкивал перед собой стволом автомата растрепанную женщину с потным, в разводах пороховой копоти и обычной грязи лицом.
— Стоп! Кто такая, откуда, куда ведешь?
Поблизости не стреляли, и можно было перевести дух.
— Не знаю, господин полковник. Выскочила навстречу, вверх бежала. В руке автомат, не нашей конструкции. Глаза безумные. Вроде как у той, в Тель-Авиве. Но живая. Я ее слегка стукнул, обезоружил. Автомат вон валяется, без патронов…
Ляхов и смотреть не стал, не до того. И так знал, какой и откуда. А вот что она вверх бежала — интересно. Может, со страху подвинулась умом, а может…
Кроме отнятого автомата на поясе у террористки висел еще и пистолет в аккуратной темно- коричневой кобуре. Вадим его вытащил. Нечто вроде «вальтера РР», но помассивнее, погрубее. «ПМ» советского производства, вспомнил он.
Он ткнул женщину стволом в подбородок, вздергивая лицо вверх. Прав ефрейтор, глаза не того. Но попробовать можно.
Вадим хлестко ударил ее по одной щеке, по другой. Сгреб в кулак плотную рубашку на груди. Встряхнул.
— Где человек, которого сегодня привезли? Ответишь, жить будешь! Там? Там? Там? — Он показывал пальцем вправо, влево по коридору, сопровождая каждый вопрос пощечиной. А как еще привести в чувство истеричку или остановить начинающийся реактивный психоз, если нет под рукой нужных медикаментов? Она, конечно, может ничего не знать, только вряд ли. Бабы вообще любопытны, а эта тем более, на рядового боевика не похожа. Каким-то краем, но к начальству причастна, если не сама начальница.
И когда он указал на дверь, ведущую в мезонин, в лице ее нечто дрогнуло. И глаза блеснули осмысленно.
— Держи ее, Короткевич! Руки свяжи и охраняй. Здесь стой. Я сейчас…
Дверь тоже крепкая, пусть и не железная, голыми руками ломать заморишься, снова взрывать — спрятаться негде.
— А ну, ефрейтор, общупай ее хорошенько. Ключ ищи, — крикнул он, пока что пытаясь поддеть ножом и отодрать планку, под которой должен скрываться язычок замка.
— Есть, господин полковник, — Короткевич бросил ему желто-блестящий ключ с двумя бородками.
Хорошо, если он!
Оказалось, он самый. Ловко вошел в скважину, а женщина вдруг стала подвывать утробным каким- то, почти нечеловеческим звуком.
Такое мы тоже видали и слыхали, мельком подумал Ляхов, сообразила, теперь под одержимую косить будет.
— Короткевич, дай ей еще пару раз по роже…
Максим сидел на полу в углу комнаты, куда не могли достать пули ни с улицы, ни через дверь, пристегнутый у трубе отопления сразу двумя наручниками, за каждую руку отдельно. Рот заклеен широким куском пластыря. Лицо красное, будто у него приступ гипертонии.
Но главное, живой!
Вадим сдернул пластырь, не рассчитав усилия, Максим вскрикнул. Побриться он утром не успел, и пробивающаяся щетина крепко прихватилась клеем.
— Уф-ф, — Бубнов выдохнул воздух, задышал глубоко и жадно. — Насморк у меня, нос заложило, так чуть не задохнулся, противнейшая, скажу я тебе, смерть…
— Как же это ты так опять поймался? — спросил Ляхов, ковыряясь в замке браслета шилом от складного ножичка. Умелые люди, говорят, дамской шпилькой враз отпирают.
— А ты меня как нашел?
— Путем размышлений…
Наконец и у него получилось, наручники остались висеть на трубе, Максим встал, потирая запястья. А тут и стрельба окончательно стихла. Ляхов посмотрел на часы. На все про все ушло только девятнадцать минут. А казалось — час минимум. Так что если Тарханов сразу же выслал подкрепление, минут через пятнадцать будут. Да когда ж у нас было, чтоб совсем сразу? Наверняка то одно, то другое. В общем, кладем еще полчаса.
Спустились на первый этаж. Осмотрелись.
Нормально повоевали. Не так, конечно, как Уваров в Бельведере, но тоже впечатляет.
Колосов был жив, не ранен даже, но мрачен.
— Трое убитых, трое раненых, господин полковник. Один — тяжело.
— Сейчас посмотрим…
На трех раненых имеется целых два врача. Роскошно, можно сказать. Когда на одного врача сто раненых, это хуже.
А с военной точки зрения — в строю остались поручик, Короткевич и еще двое. Ну и они с Максимом.
— Что неприятель?
— Убито шестнадцать, пленных два. С этой, значит, три…
— А у них что, раненых нет? — удивился Бубнов.
— Откуда? — изобразил намек на улыбку Колосов.
— Ты свои секретные патроны не применял?
— Да ну, господин полковник! В закрытом помещении…
— Максим, посмотри раненых, а у нас еще дела есть, — он поманил поручика рукой. Отошли к окну с выбитыми стеклами, закурили.
— Помощь к нам идет, да когда придет… Свое дело мы сделали, что и настораживает…
— Не совсем понял, — осторожно переспросил Колосов.