Он видел на кинохрониках у Шульгина, как немцы разносили в щебенку Сталинград, а американцы сжигали картонно-бамбуковый Токио. Не говоря уже о Хиросиме и Нагасаки.
А его вдруг до рвотного рефлекса взволновала очередь запрещенными Гаагской конвенцией разрывными пулями? Так конвенция когда принималась? В то время действительно «дум-дум»[104] в сравнении с нормальной винтовочной казалась немыслимым варварством. А когда иприт придумали, кто про те пули вспоминал?
Воистину, глуп человек.
Заскочил обратно в дымящуюся известковой пылью комнату. Приложился из своего ППД, в три приема и довольно результативно расстрелял диск.
— Бей, Колосов, бей, в мать, бога, семь грехов и десять заповедей! Мы еще прорвемся…
Хотя особой надежды уже не испытывал.
А в таком состоянии надежда роли почти и не играет. Стрелять, пока патроны есть — это да! Вцепиться в рукопашную — свободно!
Как бы иначе, спрошу я, могли быть возможны
Глава 11
Плюнув на все, Фест чуть ли не в матерной форме объявил Шульгину, что немедленно отправляется на помощь Секонду, а научное железо пускай таскают бойцы резервного взвода. И пленными занимаются. Ему жизнь друга и брата дороже. А также тех солдат, которых вы под чужие пули сунули.
Шульгин даже и не нашелся, что ответить. Все-таки этот Вадим был человеком его времени. Касательно же возраста (в пересчете на мягкую пахоту, как при советской власти принято было статистику вести, или «на пятнадцатисильные тракторы»[105], или «на условные банки») в сыновья он ему практически годился, да и взрослел от «папочки» в отдалении (Сашка был пятидесятого года рождения, Фест — семьдесят четвертого), и от его десяти пионерских лет и до капитанских погон жили они в абсолютно разных условиях.
Другого бы он осадил, с этим — замялся.
И Ляхов-первый рванул вниз по лестницам, сгоняя бойцов до места.
Хорошо, ехать недалеко. Жаль, автобус — не БТР и не танк, а там ведь настоящий бой идет, если прикрытие выдвинули, на ближних подступах расстрелять могут. Да с подходящими на помощь с другой стороны людьми Тарханова не затеять бы драку сдуру.
Зато гражданского населения на улицах практически нет. И поток автомобилей редеет на глазах. То же явление, на которое обратил внимание Секонд из окна своей позиции. Но задумываться о причинах было некогда.
На ходу еще раз дозвонился до двойника. Вадим отвечал срывающимся голосом, и отчетливо был слышен в трубке перестук выстрелов.
— Карта у меня в руках, — кричал Фест, — я твое место вижу! Сейчас высаживаюсь возле дома 7 и атакую их с тыла. Прорываюсь к вам, сразу увидите. У меня с тархановцами связи нет, предупреди, разграничительная линия по правому тротуару, от нас к центру. Все, мы приехали!..
Ударники-корниловцы, последние пару лет скучавшие без серьезных дел, которые заменяла утомительно-нудная для природных вояк строевая и специальная подготовка, рванули в атаку, как на красные позиции под Каховкой.
Двадцать четыре рейнджера, Фест — двадцать пятый. Но ему в рукопашную лезть незачем, и класс не тот, и задача другая. Полковники взводы в атаки не водят. За исключением крайних случаев.
Врагов — в два, а то и в три раза больше. Но у них все внимание и весь азарт — на объекте, из которого зло, но рассредоточенно отстреливаются защитники.
Картина и логика боя складывались так, что последний и решительный бросок неприятеля — через минуту, иначе теряется темп. Пули обороняющихся свои цели находят, и одиночные и групповые, а чем больше убитых и раненых падает вокруг, тем труднее решиться самому разделить их участь. Почему очень часто вовремя не начатые атаки и захлебываются.
Ляхов-Секонд и еще два штурмгвардейца, которые увидели высадку и отчаянный, словно у спринтера на «сотке», бросок ударников, дали залп «до пуговицы», то есть до круглой кнопки, в которую упирается подающая улитка дискового магазина, вытолкнув последний патрон. И скрылись из оконных проемов. Ничего нет глупее, чем получить шальную пулю от своих в последний миг боя.
Поэтому только пулеметчик подвальной амбразуры видел, как врезалась цепь одетых в незнакомую для него форму солдат в тылы наступающих. Ничего не зная о том, кто пришел на помощь, он, убрав палец со спуска, не мог сдержать яростного возбуждения при виде
Нет, и в штурмгвардии
С веры в то, что война закончится одинаково для всех почетным миром «до осеннего листопада».
И уцелевшим через шесть лет дожить до Перекопа, Каховки, штурмовых ночей Спасска и Волочаевских дней, подвалов Лубянки, товарища Котовского, батьки Махно и атамана Маруськи…
Ляхов-Фест по дороге успел наскоро объяснить рейнджерам, что опять, уже совсем в другом мире, подняли голову
— Ага, — согласился, давя окурок о подошву сапога, поручик Ненадо, — как французы наши Особые бригады ждали. До сих пор помню, как шли мы торжественным маршем по Марселю, а ихние дамочки нас цветами забрасывали…
«Ну, не хрена ж себе, — подумал, вновь
— Может, и тут встретят, — посулил он, снимая с предохранителя трофейный АКСУ.
А тут — с рывка, с налету, почти неприцельный, но весь по уровню пояса стоящего человека шквальный огонь, стремительное сближение — и в рукопашную! Коваными ботинками — в копчик, если успеет развернуться — в колено, в пах. Затыльниками автоматов — в лоб, в переносицу. Наотмашь ствольной коробкой — по скуле или шее! Сбитому с ног — на бегу подошвой по горлу. Можно и пулю.
Мат, лязг металла, хруст костей, выстрелы, но уже беспорядочные. Ничего не решающие.
И снова — штыки. Пусть коротковаты для
Кое-кто сдуру ладонями пытался заслоняться…
На всё — те самые десять секунд, чтобы олимпийскому спортсмену пробежать сотку.
Отвели душу господа офицеры и, беспрекословно подчиняясь приказу своего поручика и полковника, начали втягиваться в здание, оставив за собой… Не будем уточнять, вдаваясь в натурализм.
Атаковавшие с противоположной стороны были гораздо малочисленнее, и их отбросили сосредоточенным автоматно-пулеметным огнем с места. Как в одном из старых фильмов — растянувшись редкой цепью и стреляя по всему, что пытается шевелиться.
Поразительно, но взвод потерь не имел. Даже ранеными.
Они сидели друг против друга — поручики Ненадо и Колосов.