задевая за что-то звонкое, порывами налетает бешеный ветер; шквал переворачивает на крыло чаек, которые кажутся еще белее на фоне потемневшего неба, и встревоженные птицы, хоть и знают, что придется уступить ветру, медлят, как будто прикрывают собой от напора близкой бури огромную стаю, замешкавшуюся в море.
Первым, к кому Жак обратился за советом, был Декуан. Выбор, быть может, не очень удачный, как это теперь понимает Жак. Произошло это позавчера, и тогда он сделал одно невеселое открытие. Жак с Декуаном еще с давних пор, со школьных лет, были закадычными друзьями. Но в последнее время между ними наступило охлаждение… Декуан, когда нищета взяла их всех за горло, оказался слаб, не выдержал. Стал пить. Грубо обращался с женой. Случалось, даже бил ее. По правде говоря, и она не лучше. Оба забросили детей. Безработица затянулась. Вот тогда-то Декуан и пошел под гору. Даже теперь, когда ему вдруг стали давать работу, продолжалось и пьянство и все остальное. Но у Жака были свои заботы. Ему не особенно хотелось взваливать на себя чужое горе. Однако позавчера он решил немного прощупать своего дружка.
— Отчего это нас с тобой теперь слишком часто берут на работу?
— А тебе что, плохо? Стало быть, мы с тобой заслужили.
Тут только Жак вспомнил, что в течение двух недель нанимает их на работу все один и тот же десятник — Медар, или «Сахарин», как его прозвали. А этот Медар у докеров не на хорошем счету.
— Что другие подумают? Ведь их никогда не нанимают: из трехсот докеров двести работают всего одну неделю в месяц.
— А тебе-то что? Такелажников тоже всегда берут, ведь никто против них не говорит…
— Такелажники другое дело. Это уж издавна повелось. Не всякий с их работой управится. Тяжеловозы, поэтому их и берут. И потом это не наше дело. Да и их тоже иной раз осуждают. Говорят: пусть по очереди людей нанимают, не все одним и тем же работать.
— Ты пересудов испугался? Людей боишься, а коммунистов, наверно, больше всего?
Жак искоса посмотрел на своего бывшего дружка и промолчал. Он не терпел, когда людей делили на категории. Коммунист или не коммунист — все мы докеры. И он любил повторять себе: если человека надо толкать, чтобы он хорошее дело сделал, немногого он стоит. Что Декуан болтает: «Ты боишься!..» Бояться коммунистов? Что это значит? Тут ведь совсем другое дело…
Разгрузив зерно в одном отсеке трюма, докеры переходят в соседний, снова выгружать ячмень. Здесь работать полегче. Не так, чтобы очень… Дует не особенно, зато пыли хватает с избытком. Ячмень лежит высоким ворохом. Грейфер, как жаба, широко раскрыв свою пасть, жадно зарывается в зерно и подымается вверх, выплевывая тонкие струйки ячменя. Трюм оживает, зерно ползет в углубление, вырытое «жабой», переливается, как желтое озеро, полное до краев пива, потом успокаивается, и только там, куда падают из грейфера косые струйки ячменя, вздымаются маленькие фонтанчики.
— Передохнем минут пяток, пока старый хрыч старается, — говорит Дюпюи, растягиваясь прямо на зерне под узеньким навесом, который идет вокруг всего трюма. Остальные следуют его примеру.
— Говорят, платить будут меньше, раз здесь «жаба» работает, — заявляет Соважон.
— Ну, это еще поглядим! Они вообще бы рады ничего не платить. Никто их не просил пускать эти грейферы. Пусть нас на другую работу переводят… Да не чешись ты так, ведь хуже будет…
Последние слова относятся к Соважону, который, запустив руку за пояс, ногтями раздирает себе живот. Он спохватывается, словно его уличили в позорном поступке, переваливается на другой бок, весь съеживается и сжимает кулаки, стараясь побороть невыносимый зуд.
— Завтра я всю семью чесоткой перезаражу, — ворчит он. — Каждый раз одно и то же!
Жак не решается сразу перевести разговор на волнующую его тему и начинает издалека:
— Что там ни говори, а если человек месяц сидит без дела, никакого у него вкуса к работе нет. Еще немного, и перестанешь чувствовать себя докером, будто никакой у тебя нет специальности.
Дюпюи с любопытством поглядел на Жака. Хотел было возразить ему, да вовремя удержался, вспомнив наставления Анри. Если я сейчас его оборву, Анри обязательно скажет, что я слишком сурово с ним обошелся… «Правда, случай его не совсем простой, — непременно скажет мне Анри, — но пока осуждать Жака мы не имеем оснований…» Поэтому Дюпюи решительно подымается, засовывает руки в карманы и говорит, вкладывая в свои слова тайный смысл:
— От таких разговорчиков мне кой-куда пойти захотелось.
Он направляется к трапу, но Жак увязывается за ним, догоняет Дюпюи на мостках. Мокрый ветер сердито проходит между ними, как поток воды.
— Ты мне все-таки скажи, Дюпюи, — начинает Жак, и в голосе его слышатся угрожающие нотки, — скажи, что бы ты стал делать на моем месте?
— На каком твоем месте? — спрашивает Дюпюи, желая выиграть время.
— Ты отлично понимаешь. Нехорошо с твоей стороны избегать меня.
— А ты разве не знаешь, что нельзя доверять всем и каждому?
Вся кровь бросилась Жаку в лицо, но он сдержался.
— Чего ты от меня хочешь? — продолжает Дюпюи. — Дают тебе работу — бери, не в этом, брат, дело. Важно выяснить, почему они именно тебя всякий раз выбирают, почему тебе отдают предпочтение перед остальными.
— Вот это-то меня и смущает. Уж поверь, я для этого и пальцем не пошевельнул.
— Что ж, я тебе верю, — говорит Дюпюи, но по голосу его чувствуется, что думает он обратное. — Берут, должно быть, потому, что имеют на тебя виды. Во всяком случае, я лично тебе не завидую…
— Ну, а другие? — перебил его Жак.
Они подошли к краю мостков. Дюпюи старался обернуть разговор в шутку, чтобы не углублять спора.
— Сам видишь, я тут ни при чем. Отойди-ка в сторонку, от греха подальше, а то здесь такой ветер, неровен час… — Дюпюи попытался рассмеяться. Но Жак не расположен был шутить.
— Стало быть, ты мне не веришь?
Это уж слишком. Дюпюи резко оборвал Жака:
— Послушай, друг любезный, отстань ты от меня со своими расспросами, честью прошу. Я тебе советов давать не собираюсь. Это твоя забота! Я в нынешнем месяце первый день работаю, а тебя уже третью неделю подряд назначают. Пойми ты, я лично ничего против не имею. Но чего ты хочешь? Чтобы я тебя же еще и жалел в придачу?
В словах Дюпюи слышался не гнев, а горечь. И Жак почувствовал это. Они молча поднялись по мосткам, и сразу же их окутали густые облака пыли: широко раскрыв челюсти, грейфер высыпал в порожний грузовик зерно.
Теперь им приходилось сгребать ячмень в кучи поближе к грейферу. Жак и Дюпюи работали рядом. Их лопаты то и дело сталкивались в сыпучем зерне. Оба молчали. У Жака гнев против Дюпюи быстро улегся. Теперь он снова мучительно спорил с самим собой. Верно, сам он ничего не предпринимал, не сделал ни одного шага, но почему десятник всякий раз назначает на работу именно его? Должны же быть тому причины. Какие? Надо их узнать. И Жак как будто ворошит лопатой горы зерна в своей душе. Когда заставляли грузить пароходы во Вьетнам, он отказался, как и все прочие, — значит дело не в этом. Он участвовал во всех забастовках и держался до конца. Он член профсоюза, входящего в ВКТ[3], опять-таки как и все докеры. Правда, он не состоит в коммунистической партии, зато и ни в какой другой тоже не состоит, да и не он один беспартийный. Но то, что он не коммунист, начальникам известно. Выть может, эти сволочи потому и благоволят к нему. Лопата его снова стукнулась о лопату Дюпюи. «Они имеют на тебя виды», — только что сказал Дюпюи. Но и в прошлом своем Жак не может обнаружить ничего худого. Что же там было? Отец состоял в социалистической партии. Поэтому и Жак в 1936 году записался в организацию социалистической молодежи. Попал не на ту полочку, но не каяться же поминутно всем и каждому. А хозяева, стало быть, думают: раз социалист — значит их пособник. К Жаку это, во всяком случае, не относится. Другое дело те, в Париже, министры разные или здешний мэр Гужон со своим заместителем из РПФ[4] — те, конечно, очень даже могут сподличать, даже наверняка. Но только уж не он. Жак вовсе не состоит в социалистической партии, да и где она, эта самая партия? Что бы там ни было, эти мерзавцы, должно быть, именно поэтому и рассчитывают на него. Ну что ж, придется сказать словцо вслух, в открытую, чтобы все стало честным, ясным… Где-нибудь
