— Ну как, распрощались?
Жоржетта сразу поняла, что все утро ее муж думал ту же невеселую думу. Такой натянутой вышла у него эта шутка, что ей стало жаль мужа и она почти забыла свою собственную боль. Она пристально поглядела на Люсьена и испугалась. Таким она еще никогда не видела его за все тридцать лет их совместной жизни — лицо замкнутое, на скулах и в углах рта ходят желваки.
Люсьен, в свою очередь, посмотрел на жену. Он почувствовал, что она ждет от него каких-то слов, хоть самых пустячных, и тогда им обоим станет легче.
— Ты зачем ей в волосы бант нацепила? Может быть, в Париже уже не носят таких штук, а?..
— Снять, значит?..
Девочка утвердительно кивнула головой.
— Смотри сама — так гораздо красивее, проще.
Отец взвесил на ладони вьющиеся у шейки чудесные локоны, словно пропуская сквозь загрубелые пальцы позолоченные солнцем зерна пшеницы. Целое богатство!
Он привлек к себе дочку и крепко поцеловал ее.
— Расстегни пока пальтишко. Время еще есть. А то тебе на улице холодно станет.
— Неудобно задерживать Анри, — вмешалась мать. — Он обещал отвезти Жинетту к Жоржу на велосипеде. Ну, теперь пора прощаться…
Воцарилось молчание. Никто не знал, что сказать, час разлуки приближался. С минуты на минуту подъедет Анри и они услышат, как стукнет о стену руль его велосипеда.
Люсьен взглянул на жену и повторил:
— Ну, пора. Ничего не поделаешь. Так надо… Мы не можем иначе поступить, жена.
Давно уж Люсьен не называл так Жоржетту. Они молча глядели друг на друга, да и что говорить, особенно при ребенке? Правда, Жинетта привыкла к разговорам старших, при ней не очень-то скрытничали: к чему рисовать девочке мир в розовом свете? Мальчик снова задремал. Он спал целые дни. Он был такой слабенький. Но раз он спит, значит, хоть не мучается. У отца и матери нервы были натянуты, оба не знали, что им сейчас предпринять, как все это произойдет. Сразу стало заметно, как постарел Люсьен. Он часто повторял: «Мне уже пятьдесят один год, ты, дочка, будешь к старости моей опорой». Вдруг он резко поднялся со стула. Жоржетта сказала первое, что пришло ей в голову:
— Нелли уже получила бумагу. Пишут, что перережут провода, потому что за электричество не плачено. Через неделю свет выключат.
— Вот видишь, как оно все идет.
— Я ничего не приготовила поесть.
— Ну, сегодня это не важно.
Люсьен снова сел и притянул к себе девочку.
— Слушай меня, Жинетта. Там у тебя будет елка. Я хочу, чтобы ты все знала, дочка, нам-то не на что елку устроить.
— Да не нужно, папа, я ведь понимаю, не нужно, — сказала девочка.
Отец слегка потряс Жинетту за плечи, как бы желая поблагодарить ее; снова потрогал ее волосы и стал рассеянно играть ими, словно перекатывал в пальцах бусинку.
— Не забывай причесывать волосы каждое утро щеткой, — сказала мать, — тогда они еще лучше будут.
Люсьен деланно засмеялся.
— Ты у нас настоящая путешественница, верно ведь? Францию увидишь.
Вдруг ему в голову пришла новая мысль. И он повторил, глядя на Жоржетту:
— …Францию… А тут у нас, Жинетта, по правде говоря, наступили тяжелые времена. В твои годы не годится голодать.
Трудно было выговорить эти слова. Но Люсьен считал, что обязан сказать дочери все; надо, чтобы она поняла. Не должен ребенок уехать из родного дома, не зная причины отъезда, иначе он нивесть что может вообразить.
— Да и картошки у нас чуть-чуть осталось, — пришла к нему на выручку Жоржетта. — Дня на два всего хватит…
Люсьен стукнул по столу тяжелым кулаком, стукнул с негодованием, а не со злобой, потому что злоба, в конце концов, — чувство поверхностное.
— Каждый день я прохожу мимо их складов… Четвертый год сотни тонн бобов лежат зря, загнивать стали, крысы их растаскивают. Вместе с селитрой из Чили прислали бобы. Там-то не знают, куда их девать. А теперь, когда товар подпортился, его даже стеречь перестали. Говорят, что плесенью от них песет. Для винегрета еще сгодились бы, сошло бы с луком да с перцем; но лежалый боб не разваривается, не разжуешь его. В другом складе — зерно, оно уже прорастать начало. А в третьем — сахар, уж не знаю, сколько сахару… Сегодня при таком дожде он, поди, весь растаял, течет из-под дверей сироп… Впрочем, сахар — это по другому ведомству, это из запасов для армии… Ну, ладно. Посмотрим, долго ли такое протянется. Какая же ты у нас сегодня чистенькая, Жинетта. Будь вежливой со старшими, девочка. И не капризничай, не пользуйся тем, что люди к тебе хорошо будут относиться, поняла?
Но девочка не успела ответить — в наступившей тишине слышно было, как Анри прислонил к стене свой велосипед. Люсьен и Жоржетта разом поднялись с места. Мать не могла сдержать слезы. Отец сердито кусал губы. И девочка, глядя на родителей, вдруг начала колебаться, вопросительно переводила глаза с матери на отца. До этой минуты все казалось ей простым.
Люсьен обнял жену за плечи, то ли хотел утешить ее, то ли поддержать — трудно ведь сказать, что произойдет в такую минуту.
— Ты не первая уезжаешь, Жинетта. Во время «Дьеппа»[2] больше пятидесяти детей уехало. И все благополучно вернулись, ты же сама знаешь. А как их баловали там — словно принцев!
В комнату вошел Анри.
— Не плачьте, Жоржетта, — сказал он. — Жорж хорошо знает эту семью. Они не в партии, но очень славные люди.
Люсьен, стоя позади Жоржетты, крепко сжал ей плечо и сделал Анри неприметный знак — поторопись, мол, не задерживайся.
— Видишь, — обратился Люсьен к жене, — и Анри то же самое говорит.
— Ну, нам пора, — сказал Анри. — А то не успеем до поезда закусить.
Больной мальчик, спавший у печки, опять проснулся. Он удивленно огляделся вокруг, хотел было заплакать, видя, что плачет мама, но не посмел.
— Что это? — спросил он.
Люсьен прижал к себе Жинетту, быстро поцеловал ее в обе щеки, затем неловко коснулся губами белокурых волос. Пришлось чуть не силой вырвать дочку из рук Жоржетты, которая совсем уж не понимала, что происходит. Анри быстро привязал корзину к багажнику — к счастью, у него были с собой ремни. Затем он посадил Жинетту на раму велосипеда и даже пошутил:
— Пассажиры на Париж, по местам!..
При виде плачущей матери Жинетта совсем растерялась. Теперь она начала сомневаться в прелести поездки. Анри взглянул на Люсьена, тот опять сделал ему знак. Но едва только отъехали метров десять, как Жинетта стала биться на раме и заплакала. Мать пронзительно закричала. И даже Люсьен на мгновение потерял голову: что произошло с ним в эту минуту, он и сам потом не мог объяснить. В такие минуты человек способен задушить, убить. Он сделал два шага, словно хотел броситься вдогонку за тем, кто увозил его ребенка. Однако он не окликнул Анри. В груди у него словно что-то оборвалось.
— Ну, что ж. Так лучше…
Из бараков вышли люди. Соседки приблизились к Жоржетте, им хотелось помочь ей, утешить. Сам не зная почему, Люсьен махнул рукой: не надо, спасибо.
— Пойдем, — сказал он Жоржетте, — пойдем скорее. Не нужно, чтобы люди видели… Пойдем.
Жоржетта, рыдая, припала грудью к столу. Но когда она почувствовала, что пальцы Люсьена, с силой сжимавшие ей плечо, вдруг ослабели, она тревожно оглянулась.
Люсьен был крепкий человек, быть может, во всем порту не найдется и двух таких, но сейчас он
