И настойчивая какая! Своего Филибера еще в школе выбрала, а ей тогда и десяти не было. Заполучила своего милого.
— Ну, не надолго заполучила.
— А все-таки…
— Да ведь он еще в пятнадцатом году умер. И от обоих сыновей ничего нет. Где они? Умерли? В тюрьме? Пропали без вести? Так и пришлось ей доживать свой век в одиночестве.
— Все-таки хоть десять лет, да пожила счастливо.
— Ну, жалуйся теперь, скажи, что я не дал тебе счастья, не сумел.
— Мы, Леон, другое дело. Нам повезло.
— Ага, значит, мы уже не самые что ни на есть несчастные на свете! Живем ведь, перебиваемся… То одному соседу услугу окажешь, то другому пособишь. А попрошайничать я не стал бы. Жежен нас тоже выручает. Когда я его вытащил из воды у шлюза, выходит, я тогда доброе дело сделал. Он это заслужил, добро помнит…
— Леон, гляди, снег пошел…
— Эх, чорт, этого еще только не доставало! Сейчас встану, пойду погляжу, что там делается.
— Послушай-ка, ты вот говоришь, что меня нужно помыть и сменить белье, так надо бы поторопиться; я сама чувствую, что от меня плохо пахнет. Почему ты не позовешь ко мне монахиню? Видишь, какая хворь ко мне мудреная привязалась. Может быть, она в этом разбирается, чем-нибудь поможет.
Леон от злости чуть было не скатился с постели.
— Осточертели мне твои ненаглядные монашки! — закричал он.
— Зато сестра Марта меня хорошенько помоет. А мыслям твоим от этого никакого вреда не будет.
— А кривляются-то они как! И все для того, чтобы честных людей в обман ввести. Они каждым удобным и неудобным случаем пользуются: здесь одному шепнут, там — другому.
— Ты сам знаешь, что возиться со мной радости большой нет, ведь всегда только одна сестра и ходит ко мне. Помнишь, та, небольшого роста, толстенькая? Я об ней ничего плохого не слышала. Она, может, больше коммунистка, чем ты!
— Не болтай ты чепухи! Священник, который к рабочим подлизывался, то же самое говорил. И потом, если бы даже они не притворялись, — кто они такие? Пешки, да и все тут. Ты, другая, третья привыкнете верить долгополым, а их начальники, епископы и архиепископы разные, пользуются этим, усыпляют людей: терпите, братья, говорят, нищетой вас бог испытывает.
— Ты все это в своей газете вычитал?
Леон от негодования застывает на месте, так и не натянув на плечи мокрый пиджак, а тут еще как на грех рука запуталась в рваной подкладке, и пустой рукав беспомощно болтается.
— Ну и вычитал. Я предпочитаю говорить так, как написано в газете, чем… А они, они-то как говорят, твои ханжи, а? По молитвеннику жарят? Ну?
В порту завыла сирена; свистящий и странно хриплый звук с трудом подымается к небу, но тотчас же сникает, всей своей тяжестью рухнув на землю.
— Опять твой будильник врет. На десять минут отстал. Уже полдень, пора за ребятишками идти.
Леон выходит на улицу. С серого неба падает ровными нитями густой снег и сразу же тает, едва коснувшись грязных луж и мокрых от недавнего дождя крыш. Белые хлопья летят так бесшумно, так мерно, движение их так однообразно, что кажется, будто сетка снега неподвижно висит в воздухе и серый поселок с венчающей его огромной водокачкой медленно подымается к невидимому небу, а оно тоже уходит куда-то ввысь. Старик пробирается меж рытвин и ям, стараясь ступать по булыжнику, обходит глубокие лужи, покрытые коркой льда. Он втягивает голову и шею в поднятый воротник. Наушники своей морской фуражки Леон опустил и, желая уберечь от холода нос и веки, смешно морщит брови и раздувает усы.
И вдруг среди всей этой слякоти появляется велосипедист.
Леон быстро сходит с дороги на замерзшую траву.
— Хороша погодка, Леон?
— Ты скажи лучше, что с работой? Вышло?
— Куда там! Человек пятнадцать — двадцать взяли, и все тут! Ведь только один пароход и был.
Из порта уже возвращались докеры. Большинство из них зря потеряло все утро, поджидая сначала пароход, а затем своей очереди отметиться в списках безработных.
Проходя мимо лачуги Жежена, Леон приоткрыл дверь и заглянул внутрь.
— Я, Жежен, пойду ребятишек встречать. Потом загляну к тебе. Хочу попросить у тебя ведерко угля, если только у тебя уголь есть.
— Есть. И рыба тоже найдется. Заходи, буду ждать.
— Ладно, зайду.
Жежен вышел на порог и долго провожал взглядом Леона. Жежену семьдесят пять лет, а Леону уже под восемьдесят. Молодые докеры время от времени уступают Жежену свою очередь на работу, и, бывает, день-другой его нанимают как подручного крановщика. Поэтому он кое-как перебивается. И держится молодцом, двужильный!
Улица, идущая через весь поселок, упирается в бетонированное шоссе, по которому непрерывно снуют грузовики и легковые машины. По обе стороны шоссе лежат развалины домов, виднеются беспорядочные груды камня, обломки бетонных перекрытий, исковерканные куски железа — руины двух рабочих городков, снесенных с лица земли в 1943 году «летающими крепостями». Прежде чем пересечь шоссе, Леон оглядывается направо и налево и потом быстро трусит на противоположную сторону. Оттуда тянется между высокими откосами узкая дорога, где еще грязней, чем на их главной улице. Старик проходит с десяток метров и останавливается у канавы. Этой дорогой возвращаются из школы ребятишки. Каждый день Леон встречает их тут, у первого поворота. Отсюда ему видно, как спешат домой мальчики и девочки, которых он всех знает по именам; уже пять лет подряд он является сюда, как на дежурство, дважды в день, за исключением четвергов, воскресений и каникул, с тех самых пор, когда одного из малышей Ролланда задавило на шоссе военной машиной. Никто Леона об этом не просил: это стало у старика привычкой. А ребятишек в рабочем поселке немало, в каждом бараке по двое, по трое. Леон задерживает их на краю шоссе, воинственно подняв палку, и когда все соберутся, выбирает подходящий момент, потому что, откровенно говоря, сам до смерти боится машин, становится посреди шоссе и, залов палку между колен, крестообразно раскидывает руки, громогласно командуя:
— Проходи, дурьи головы! Живо, живо!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В недрах Атлантического вала
Дедушка Леон, конечно, хороший, но зачем он всегда грозится палкой? Значит, если его не послушаться, он возьмет да ударит? Поль, самый старший из трех приемышей Гиттона, сегодня отстал от товарищей, по обыкновению задумался на ходу, не замечая ни холода, ни снега. Леон замахнулся на него палкой, чтобы мальчик шел скорее. Поль не сразу послушался, но потом перебежал через шоссе, правда, неохотно. Неужели дедушка Леон может его ударить?
Полю одиннадцать лет. Очень многое в жизни кажется ему странным. Он задает себе десятки вопросов и старается разрешить каждый. Поль очень любит Гиттонов, ведь они стали ему настоящими родителями уже давно, очень давно, раньше даже, чем Поль начал себя помнить. Он теперь уж не знает, когда и как ему стало известно, что Гиттоны не его папа и мама, что Клодетта и малышка Жан не его родные брат и сестра, а такие же приемыши, как и он сам. Однако иной раз из самой глубины детства к нему приходят туманные, но сладостные воспоминания: ему кажется, да, да, очевидно, только кажется, что было такое время, быть может, в самые первые месяцы его жизни, когда его ласкала и баюкала родная мама. А вдруг он ошибается? Или это была уже мама Гиттон? Поль не знает. Это незнание, эта неуверенность живет в нем как незаживающая рана, и потому он так непостоянен в своих детских симпатиях, в своих играх и
