учитываете, что Ваш выпад непрямодушен. Если это и не удар в спину, то в жопу во всяком случае.
Я должен подтвердить слова кожуха. Всецело присоединяюсь к кожуху, — поспешил лицедей. Возможно, что соль Вашего появления здесь не та, которая вертится у нас в голове. Но то, что Вы всетаки сюда принесли в брюках пистолет, это для нас несомненно. И когда Вам нас удалось обескровить, и после того, как нас удалось подстрелить, вы пристаете с чудным отношением. Спешите отвергнуть меня. Правда, принес вам не мир но меч. Но в Писании же сказано — имеющие очи да видят имеющие уши да слышат. Потому имеющие ноги да пляшут.
Поза разстриги не менялась. Все на молитве.
Лицедей уже не смеялся, кожух старался подавить гримасу отвращения.
Друзья мои, есть одна правда на земле, пел духовник, которую вы упускаете, которая дарована вам свыше, случаем в руководстве по бедной жизни. Приникните, прислушайтесь последний раз, перед тем как поступать, чтобы знать како поступить. Не пропустите, что колоколю вам, открывается вам смысл всего этого невероятного происшествия.
Вот она, правда, лебядь жена ваша, кожух, приехала на свидание с ученой женой вашей, лицедей, в машине швеи т. е. моей жены.
Разстрига разрыдался. Остальные молчали. Потом поднял голову, сказал. Вы видите воочию прав я был, говоря вам, что там, где двое собраны во имя мое, я посреди их. Расстегнулся, показал друзьям вялый хуй и вышел. За ним лицедей простился с кожухом. Лицедей посмотрел на разстригу, потом на голубой лист и конверт, которые в течение всего он вертел в руке, подбросил и с грустью следил как упали они на пол. Вышел, убедившись, что разстриги уже не было, вскочил в свою машину и помчался домой. Кожух, оставшись, подошел и поднял брошенное письмо, как слоны поднимают хлеб, уроненный ребенком.
12.23
и лицедей уже у себя. Прохлада и покой прихожей его особняка, отгороженного от улицы кипарисами, смягчила его. Впервые взбрело на ум заняться личными делами жены, проникнуть, без приглашения, в ее комнаты.
Тут все было невкусно и мышиное, так как умница только ночевала дома, то ничего не свидетельствовало, что это покои пресловутой ученой. В будуаре стоял скромный секретер, ящички которого лицедей решил перерыть в поисках обличительного.
Остатки ума подсказывали ему, что это глупо, бесполезно, и хуже всего, некрасиво. Но необъяснимое раздражение вынуждало его не слушаться писка благоразумия. Он решил он был в ярости и в опасном возрасте. И все.
На секретере желтело несколько фотографий. Его жена была тут снята с родителями, еще девочкой. На одной и с ним, на другой в подвенечном платье. Омерзительная мишура.
Но от этой карточки он оторвался не скоро. Рядом стоял он сам, одинокий, еще жених И чем все это кончилось. Но лицедей не достал снимка из рамы как сперва захотел, а только отвернулся, напружившись, а встал и подошел к одному из зеркалов.
Добросовестный муж. Забыл в оный миг о послесвадебном скандале, об историях с молодыми людьми, о тех сценах, о наклонностях к кожуху, о ревности к щеголю, все что игралось четверть часа назад. Лицедей знал, что он прав. Она виновата. Он ее накажет.
Но доказательства? Он вернулся, приступил к поискам в мебели жены. Однако созерцание карточек его несколько расхолодило. К секретеру он вернулся не с тем вдохновением, как сперва.
Конечно, они провели отлично годы с того дня, как их вот здесь фотографировали. Бесспорно быт его жены ему был ведом в мелочах, тем более никем не осуждаемых, что умница слишком значительна по себе, никого они не касаются и и он[12] не обращал никакого внимания. Разумеется, не было повода у него быть ей недовольным и на дне, по правде, гордился такой женой распространенный краснобай.
Но теперь все кончено. Если бы даже он и хотел ее извинить, не смог. Ее отношения с разстригой принимают облик делающий ее совершенно независимой от мужа во всех отношениях и ее дружба с лебядью, упавшая камнем между ним и кожухом, все переполнили, хотя до сих пор так называемая чаша терпения и была вообще пустой. Умница могла поступать как хотела, он терпел бы всякую ее свободу, но не ту, что лишила свободы его так как свою свободу он считал замочком их супружеского свода. Но если бы он и расстался со свободой, то не поступится своим достоинством, а поступки его жены, по мере того как он размышлял, оказывались все более позорными и преступными.
Он открыл один из ящиков неохотно и вяло. Заметил это, снова вскочил возмутившись.
Что с ним? Почему его действия так вялы и неуверенны. Откуда бессилие не то перед этой женщиной, не то перед нуждой в доказательствах, которые так легко найти. Стоит протянуть руку.
Он извлек коробку с письмами и открыл. То были его письма, которые он писал еще невесте, и сложенные в порядке, перетянутые резинкой и которые видимо умница берегла. Может быть которыми и дорожила.
Вот забавно. Лицедей достал одно и углубился. Не мешает узнать годы другим человеком: коим перестал быть, сейчас особенно. Красноречие отступления, желание нравиться в каждой строке, сдобренные игрой легкой, непринужденной. Письмо неплохо написано. Досадно, что сейчас он не может написать такого же ей, а если бы. Краснобай взволновался, затосковал. Дочтя страницу он отложил письмо откинулся поплыл по мыслям. Его гнев просох. Сидел человек опустившийся, обнищавший, имущество которого продали с торгов сознававший себя и сознававший, что нет выхода из этого разорения.
Боже, до чего он ослаб. Вложил письмо в конверт, повертел в пальцах, снова достал и принялся перечитывать. Это его приободрило. Разница между его нынешним положением и прошлым вернула бы ему решимость бороться, но когда снова сложил письмо, убедился что его тянет к этой кипе, желая продолжать, что больше ничего больше он не в состоянии. Он хотел опять взяться за письмо в третий раз, почувствовал отвращение, со слабостью бросил письма в ящичек и отошел. Что делать? Бессилен бороться с этой женщиной. До сих пор он считал ее только приправой к собственной жизни. Но теперь оказалось, что она умница так превыше его и недоступна. Недосягаемая, застрахованная от каких бы то ни было покушений с его стороны.
Вот ему доложили, что его хочет видеть швея. Просил ее принять, вышел в большую гостиную, устремился обрадованный, что его отвлекли от этих размышлений.
— Хорошо, что я вас застала, лицедей, по существу я могла бы и не заезжать к Вам, а прямо в лес, но мне захотелось узнать не здесь ли вы, чтобы переброситься мячом.
— Садитесь пожалуйста, сказал лицедей принимая позу, и сделайте одолжение я чрезмерно внимателен.
— Есть один разговор, один слух, по поводу которого я бы хотела
— Опять слух и разговор, перебил лицедей, простите что прервал, но замечательно, что с утра, правильнее с полудня, весь город наполняется слухами. Не подошел ли день страшного суда, когда все ватное станет дубовым. Насмешка придала ему бодрости и обидела швею. Швея строго:
— Я потревожила вас из-за дела, которое считаю важным и буду говорить безо всяких обиняков, так как я не люблю церемоний. Мне только сказали, что вы оказываете слишком много внимания щеголю. Сперва я решила не обращать внимания на донос, но потом в пути передумала, переменила маршрут и застала вас, чтобы сказать вам, что я этого не позволю. Лицедей пришел в неописуемый восторг, захлопал в ладони. С такими приемами она не была опасна. Он подскочил от восторга.
Спасибо, завертелся за дружбу, швея, которой вы меня удостаиваете, посвящая в отношения Ваши с щеголем, дорогая. Но я тут ровно не причем. И если до вас какой-нибудь слух и дошел, и так далее, то верьте рыболовные суда не имеют никакого основания сожалеть о том, что они плавают в этом море, а не в другом.
Лицедей, я Вас достаточно хорошо знаю, чтобы позволить вам скрывать свои мысли. Вам я не верю, так как вижу вас насквозь. Вы прячете лицо в слова и изречения, но это меня не запугает. Я не слышу того, что Вы говорите, я только слушаю зная, что Вы лжете.
