некоторые люди годами не решаются выйти из дому.
Меня всегда спасала работа. До сих пор.
Страх туманом наполняет грудь, пока я смотрю, как Хоуп с трудом вдыхает и выдыхает. Я не знаю, как лучше поступить. Впервые в жизни моя знаменитая уверенность меня покинула.
Ночная медсестра снимает показания.
— Каково ваше мнение? — интересуется она. Не знаю.
— Малышка настоящий боец. Думаете, она переборола самое худшее?
Я не знаю.
— Поживем — увидим, — уклончиво говорю я.
Может, Хоуп станет лучше — тогда мне не придется ничего предпринимать. Или, наоборот (не дай Бог), хуже, и тогда у меня не будет иного выхода, кроме как отправить ее на операцию.
А может, завтра утром я буду знать, что делать.
Остаток дня мы только наблюдаем и ждем. И вот без пятнадцати двенадцать ночи, через три с половиной дня после начала моего неофициального дежурства, у Хоуп начинает подниматься температура. Ползет и ползет вверх.
Мне даже не нужно ждать хирурга, который введет девочке иглу в брюшную полость, чтобы определить, есть ли отверстие в кишечнике. Я сразу понимаю: есть. Нужно срочно удалить нездоровый участок, пока он не заразил всю брюшную полость и не вызвал сепсис. В зависимости от локализации и размера удаленного сегмента Хоуп может потребоваться колостомия или многократные хирургические процедуры; в будущем это может грозить ей закупоркой или нарушением всасывания. Но если поражен весь кишечник — мы будем не в силах что-либо сделать. Что означает…
Я безнадежно пристрастна к пациенту. Это непрофессионально и контрпродуктивно. И совершенно на меня не похоже.
Но когда Хоуп везут в операционную, мне кажется, что мое вырванное сердце летит с ней.
На следующее утро, когда я сижу над историей болезни Хоуп, звонит Уильям.
— Нью-Йорк? — переспрашиваю я. — Завтра?
— Пожалуйста, Элла. Это переломный момент для нашей компании. Ты в самом деле нужна мне там.
Я кладу ручку на стол. Мы уже семь лет вместе никуда не ездили. Уильям, должно быть и впрямь в отчаянии, раз решился снова рискнуть обрести массу неприятностей, если что-то откроется.
Мы встречались чуть больше года, когда он обзавелся новым клиентом — престижным многонациональным арабским банком с центральным офисом на Кипре. Рабочая поездка Уильяма совпала с Днем благодарения в Штатах. Джексон, по обыкновению, летел домой, чтобы провести праздничную неделю с братом. А так как Купер, опять же по обыкновению, не посчитал нужным упомянуть в приглашении меня, я околачивала свои низенькие каблучки в Лондоне, пока Уильям не предложил слетать с ним на Кипр.
Понимая, что мы переводим наш роман на новый — и довольно рискованный — уровень, хотя и притворяясь, что ничего подобного не думаю, я сказала Джексону, будто еду вместе с Люси на недельный девичник в Оксфорд, и подключила к мобильнику международный роуминг.
Днями напролет я валялась в шезлонге у сверкающего на солнце бассейна, пока Уильям занимался охотой и собирательством в корпоративных джунглях. Вечерами мы ужинали при свечах на террасе под звездами или же брали такси до пляжа и гуляли, взявшись за ручки, по залитому лунным светом песку. Все это походило на дешевый монтаж из голливудской романтической комедии; мы даже взяли напрокат прогулочный велосипед, и я сидела на перекладине, пока Уильям крутил педали. Но мы наслаждались этим клише. Мы играли в любовь, и нам даже в голову не приходило, что это может действительно случиться.
В последний день на Кипре Уильям решил, что нам стоит заняться виндсерфингом. Когда мы влезали в гидрокостюмы, у меня застряла молния. Я попыталась освободиться, а вместо этого пластиковые зубцы прищемили мне грудь. Потекла кровь, я захлебнулась от боли.
Уильям поймал пальцем капельку крови. Я подняла взгляд — и все прочла в его глазах. И по смятению, скользнувшему по его чертам, поняла, что в тот же миг он увидел то же чувство на моем лице.
Со стороны это мгновение казалось совершенно обыденным. Ни барабанной дроби, ни треска фейерверков. Лишь доля секунды — изменившая все.
Если бы в тот миг Уильям попросил меня бросить Джексона, я бы подчинилась.
Но он не попросил. А когда мы вернулись в отель, его ждало сообщение от Этны, подруги Бэт.
С тех пор мы не вмешивали любовь в наши отношения. Если какая-то крошечная частичка меня когда-то и надеялась на голливудский хеппи-энд — эдакий кусочек, не подчиняющийся разумным, реалистичным инстинктам самосохранения, — Кипр ее уничтожил. По-прежнему в силе были изначальные, прагматичные условия нашего соглашения. И никакого выхода за их рамки. Так будет у нас всегда. Аминь.
Я осознала, что оказалась в ловушке, которую сама и поставила. Если я хотела удержать Уильяма в своей жизни, я должна была вырвать даже самую маленькую крупинку любви, что к нему испытывала.
И я преуспела. Но подобная радикальная эмоциональная хирургия не делает различий. Не только мои чувства к Уильяму наталкивались на кирпичную стену, пытаясь найти опору. Медленно, постепенно таяло и то, что я чувствовала к Джексону. Где-то по дороге я потеряла связь с лучшей частью самой себя.
— Элла! — напоминает о себе Уильям. Инстинктивно мне хочется сказать «нет». Чтобы пережить случившееся на Кипре, мне потребовались резервы, которые теперь уже исчерпаны. И одна мысль о самолете до Нью-Йорка заставляет мое сердце дрожать от страха. Вдобавок я брала в последнее время слишком много отгулов. Ричард Ангел жаждет моей крови; взять еще парочку незапланированных отгулов — значит подарить ему великолепный повод меня уволить.
Перед взглядом расплываются записи из истории болезни. После всего, что случилось в последние шесть недель, потеря работы, кажется, уже не имеет серьезного значения в общей системе ценностей. Ведь я нужна Уильяму.
Я закрываю папку.
— Конечно, я полечу с тобой.
Не могу перестать думать о Хоуп. Или вопреки всему жалеть, что она не моя дочь.
Уильям пробуждает меня от фармакологической комы, когда мы уже приземляемся в аэропорту Кеннеди. Берем желтое нью-йоркское такси до маленького отеля, по счастливой случайности поблизости от Пятой авеню — моей личной шопинг-нирваны; по дороге я пытаюсь сбросить похмелье после ксанакса.
Костлявая прыщавая латиноамериканка вводит нас в просторное помещение, обитое деревянными панелями, с дубовым полом и огромной, с белыми простынями кроватью под балдахином. Комната благоухает живыми цветами; в ванной, окруженный незажженными ароматизированными свечами и стопами пушистых полотенец, стоит старомодный умывальник на изогнутых ножках. И все это в самом центре Манхэттена: могу вообразить, сколько стоит номер.
— Одобряю твой вкус, — замечаю я, вонзаясь зубами в спелый персик, взятый из вазы на старинном буфете. — Падение в зените славы.
— Под гул орудий, — соглашается Уильям, — и разговоры о падении…
Я со смехом увертываюсь от его любовной атаки. С подбородка у меня капает персиковый сок.
— Дай мне сначала принять душ, потом посмотрим.
— И так всю жизнь, — сетует Уильям, стягивая галстук и доставая «Блэкберри». — Ладно, мне еще нужно сделать пару звонков, так что увидимся внизу. На вечер что-нибудь из итальянского?
— Смотря какого рода. Он умеет дышать через уши?
Уильям фыркает. Послав ему воздушный поцелуй, я иду в ванную и запираюсь изнутри. На мгновение замираю, прислонившись к двери, слишком утомленная, чтобы двигаться. Теперь, наедине с собой, можно не притворяться.
С трудом отлепившись от двери, наполняю ванну — на душ у меня не хватит сил. Пока все вокруг заволакивает пар, плавно опускаюсь на кафельный пол и прислоняюсь головой к краю ванны. Уильяму я нужна веселой и спокойной, чтобы он мог отвлечься от работы. Я нужна ему беззаботной, беспечной Эллой, которую он всегда знал. На кону вся его жизнь: в ближайшие несколько дней станет ясно, выживет ли его
