На другой день, едва взошло солнце, Капитон Аверьяныч был уже в конюшне. Со всех сторон осмотрел он Кролика, поковырял костылем в его деннике, суха ли подстилка; взвесил на ладони, понюхал и даже попробовал зубами овес из его корыта; потрогал все винтики, гайки и гвоздики и пошатал колеса на призовых дрожках; обревизовал хомуты, седелки, уздечки, вожжи; спросил, где берут воду для лошадей, и воду попробовал. Кузнец являл вид обычного равнодушия, Федотка был неспокоен и все почему-то ждал грозы. Однако грозы не последовало.
Только после того, как все было осмотрено, Капитон Аверьяныч испытующим оком посмотрел на кузнеца и сказал:
— Язык-то свой поганый держи на привязи. Сквернословишь небось, а тут женский пол. Что об нас скажут? — и затем посмотрел на Федотку испытующим оком и Федотке сказал: — Чего шарф-то распустил по спине, аль мода вышла? Смотри, кабы и виски по моде не расчесали.
Но так как вслед за этими угрожающими словами на лице Капитона Аверьяныча появилась милостивая улыбка, то струхнувший было Федотка сразу понял, что все найдено в порядке, и сразу воспрянул духом. Кузнец же и не падал. Он лишь потому удержался заявить, что «Маринка — ведьма, а не женский пол», что тут же был Ефим, все время безучастно стоявший у притолоки и гораздо более обращавший внимание на воробьев, копошившихся в застрехе, чем на Капитона Аверьяныча. От Капитона Аверьяныча, конечно, не ускользнула такая странная небрежность: скашивая глаза из-под очков, он несколько раз взглянул на Ефима, но сдержался и не сказал ему ни слова по этому поводу.
— Дозвольте мне в гости сходить, — угрюмо пробурчал Ефим, когда Капитон Аверьяныч собрался идти из конюшни, — нонче княжой наездник Сакердон Ионыч гостей созывает.
— Гм… это когда же?
— Чего когда?
— Пойдешь-то?
— Известно, в сумерках. Время сёоё знаю, — грубо ответил Ефим, глядя куда-то в сторону.
У Капитона Аверьяныча задергалась щека. Он судорожно стиснул костыль, готов был прикрикнуть на Ефима, но тотчас же спохватился и сказал:
— Сходи, сходи, что ж… Я, может, и сам наведаюсь к старику. Что он, как? Лет двадцать я его не видал.
Пойдем, Ефим Иваныч, чай пить.
Во время чая Ефим опять-таки проявлял странное и дерзкое безучастие и, казалось, нимало не был тронут милостивым обращением Капитона Аверьяныча.
— Так шибко бежит Грозный? — спрашивал Капитон Аверьяныч, отрываясь от блюдечка.
— Бежит, — нехотя цедил Ефим.
— Не осрамит он нас, а?
— Ну, я не ворожейка.
— Да как думаешь-то?
— Это уж вы думайте, коли охота.
В груди Капитона Аверьяныча так и клокотало от подобных ответов, багровые пятна выступали на его щеках, казалось, вот-вот терпение его лопнет. Но он крепился, сдерживался и только изредка поскрипывал зубами да раздражительно шмыгал ногами. А Ефим как ни в чем не бывало сидел себе с скучным и упрямым лицом и тупо смотрел в угол. Наконец Капитон Аверьяныч достал из-за пазухи Ефремове письмо и, тоже не глядя на Ефима, попросил его снести письмо на почту. Одно время казалось, что Ефим и на это ответит какою-нибудь грубостью, — по крайней мере он медленно и неохотно взял письмо, но тотчас же оживление мелькнуло в его тусклых глазах, и он проворно вышел из избы. Он не успел еще скрыться за воротами, как по направлению к огородам прошумела своими юбками Маринка.
Спровадивши наездника, Капитон Аверьяныч по очереди призвал Федотку и кузнеца и подверг их самому щепетильному допросу.
— Чтой-то от него вчерась будто водкой разило? — спрашивал он.
Но и кузнец и Федотка стояли на одном: хмельного Ефим не касается. Капитону Аверьянычу оставалось убедиться в своей ошибке и успокоиться на этот счет.
— Ну, а вообще, что он, как? Не примечали вы за ним чего-нибудь эдакого… особенного? — допытывался Капитон Аверьяныч. На это кузнец с величайшими потугами набормотал с десяток слов, из которых можно было разобрать, что «Маринка — ведьма, и хотя же ейный отец замыкает ее на ночь, но он своими глазами видел» и т. д., — одним словом, набормотал таких глупостей и завершил эти глупости таким непристойным изражением, что Капитон Аверьяныч вскочил, плюнул, зашипел: «Ах ты, сквернословец окаянный!» — и прогнал его с глаз долой. Не лучше было и с Федоткой.
— Что я вам хотел доложить-с, Капитон Аверьяныч, — проговорил Федотка, откашливаясь в руку и таинственно понижая голос.
— Ну, ну? — нетерпеливо торопил его Капитон Аверьяныч, даже приподымаясь с лавки.
— Теперича княжой наездник-с… Как он есть уважаемый человек-с…
— Ну?
— И теперича касательно купцов-с… — Федотка начинал путаться под пристальным и страшным взглядом конюшего. — Тоись, к примеру, не-ежели, говорит, фунт говядины на человека-с…
— Чего ты канителишь?.. Ну?
— Я иду-с, а Сакердон Ионыч зовет-с… велели сесть-с.
— Черт! Что ты за душу тянешь, — загремел Капитон Аверьяныч.
— Больше ничего, как они есть дьяволово отродье-с, — торопливо сказал опешенный Федотка.
— Кто?
— Они же-с… Ефим Иваныч!
— Тьфу, тьфу!.. Да вы белены, что ль, объелись с кузнецом? Эдакого чего-нибудь не замечал ли? Как он, эдак…
Девка тут… Что за девка такая?
Федотка вытянулся, выпучил бессмысленно глаза.
— Никак нет-с, ничего не примечали, — ответил он.
Капитон Аверьяныч помолчал и затем произнес в раздумье:
— Рожа-то, рожа-то отчего такая?.. И грубит… явное дело — грубит! Ну, а как он с Кроликом?
— Обнаковенно-с…
— Ну, а что говорят? Сакердон Ионыч не говорил ли чего?
— Точно так-с. Сакердон Ионыч прямо говорит — Грозный не годится супротив Кролика-с.
— О!.. Когда же он говорил? — Федотка сказал. Капитон Аверьяныч развеселился. — Ну, ступай, — вымолвил он благосклонно, — ни на секунд не отлучаться из конюшди! Господь пошлет — завтра красненькую получишь.
Несмотря на такое милостивое заключение, Федотка вернулся в конюшню сам не свой от злости.
— Ах, дьявол тебя побери! — ворчал он, изо всей силы отбрасывая ногой какую-то щепку.
— Аль влетело? — в один голос осведомились кучер Захар и кузнец Ермил.
— Ну, обожрется, — окрысился Федотка, — у нас тоже права!
— Так что ж ты словно из бани?
— А то, вот уйду к купцам, больше ничего!.. Черти, идолы!.. У людей-то жалованья сотенный билет да еда, а тут… Дай-кось затянуться, дядя Захар!
Время тянулось для Капитона Аверьяныча с убийственною медленностью. Волнуемый мыслями о завтрашних бегах, он то выходил за ворота и рассеянно смотрел, как на выгоне толпился народ, виднелись телеги с лошадьми, — там происходил конкурс битюгов; то опять возвращался во двор, шел с новым вниманием осматривать Кролика, то отправлялся бродить по заводу. Но и в огромных казенных конюшнях ничто не занимало его. Свысока поглядел он на казенных рысаков, о которых и всегда был невысокого мнения; с величайшим презрением постоял минуты две у денника только что выведенной из Англии скаковой знаменитости, за которую отвалили что-то около двадцати тысяч рублей; равнодушно прошел через великолепные манежи; невнимательно скользнул взглядом по той комнате, где, бывало, прежде на особенный лад билось его сердце, где помещался скрепленный на шарнирах скелет Сметанки, где висели
