— Господь с ними! — с живостью перебила Фелицата Никаноровна. — Я на них не ропщу, сударыня… Да и как бы осмелиться на такую дерзость?.. Захотели — воспретили, вздумали наказать Агея — наказали… Барская воля.
Но вот уж бог им судья: убили они его, душу из него вынули… А все я, окаянная, причинна… мой грех!
— Что же такое? Кроме того, что Агей был наказан, я не слыхала…
— Ах, сударыня… Вспоминать-то — душа томится.
Не хороши они были по женскому полу… Илья-то Юрьевич! Сослали Агея с глаз долой, ну, и… Что ж, барская воля… я не ропщу… Пятьдесят лет таила… Сколько времени спустя воротили Агея, определили в конторщики…
Глядишь, поклониться бы господам — и сняли бы препоны. А я мерзкая, сама не похотела: духу не набрала открыться Агею Данилычу, в нехорошем деле повиниться…
Убоялась стыда! Убоялась попреков!.. Ах, сколь велик грех, сударыня!.. Мне-то ведь с полагоря, у меня радости были… Барские детки подрастали, нянчила их, нежила…
Привел господь дождаться — вы изволили за Костеньку замуж выйти… Сергей Ильич на баронессе Фонрек женились… Лизавета Ильинишна за Голоушева, Петра Петровича, вышла… Тут ваши пошли детки… Взыскал меня господь!.. А Агеюшко все-то один, все-то в горестях да в сиротстве… Мудреное ли дело с пути сбиться? И сбился… Поди-ка, сколько окаянных книг нашли у покойника!.. Начала я их жечь — дымище-то смрад-смрадом…
А все читал горюшечка, все доискивался, все бунтовался, бог ему судья… Кому же умолить-то за него? Кто за сироту ходатай? Для кого он потребен?.. Отпустите, сударыня! Видно, я уж не жилица в Гарденине… Да и что… стара ведь я, ваше превосходительство… О земном ли думать?
Татьяна Ивановна была тронута.
— Жаль, — сказала она, — искренне сожалею, милая Фелицата! — и, поискавши, чем бы утешить старуху, добавила с тою улыбкою, с которой говорят детям, когда хотят их развеселить: — Я надеялась, что ты дождешься свадьбы Элиз… Помнишь твои планы о графе Пестрищеве?
— Да-с… точно так, — пробормотала Фелицата Никаноровна, потупляя глаза, и вдруг изменилась в лице и, задыхаясь, произнесла: — Увольте, сударыня… я уж пойду-с… лягу-с… неможется что-то… — и, не дожидаясь, что скажет Татьяна Ивановна, хватаясь за перила, за стены, прижимая руки у груди, быстро сошла с балкона.
Татьяна Ивановна встревожилась, на мгновение даже приподнялась с качалки. Однако ограничилась тем, что позвонила и, приказав позвать Ефрема Капитоныча, а горничной Амалии — разузнать, что такое с Фелицатой Никаноровной, снова углубилась в чтение романа.
Элиз прежде Амалии примчалась к Фелицате Никаноровне. С бурною нежностью она осыпала старуху поцелуями, принудила лечь в постель, называла самыми милыми именами. Обе плакали, не говоря ни слова о том, что произошло в саду и на балконе; обе страстно жалели друг друга и вместе ясно понимали, что ничем, ничем не могут помочь друг другу, потому что нет истинной связи между таким старым и таким новым.
Когда Ефрем, с решительною готовностью выдержать бурю, явился в барский дом, ему пришлось только изумляться. Татьяна Ивановна с обычною своею благосклонностью попросила его навестить Фелицату Никаноровну.
У Фелицаты Никаноровны он застал расплаканную, умиленную и сияющую от какой-то внутренней радости Элиз.
— Что случилось? — сурово спросил Ефрем, подходя к кровати, — он никак не мог переломить враждебного чувства к Фелицате Никаноровне.
Старуха, в свою очередь, сразу изменилась, как только он показался в дверях; личико ее точно застыло, сделалось тупым, холодным, губы сжались с твердым и упрямым выражением; она смотрела в стену и, свернувшись в комочек, лежала, точно каменная. Однако и не противилась тому, что делал Ефрем. Он сосчитал ей пульс, выслушал сердце, — болезнь оказалась неважной: род нервного припадка.
— Ну, что? — тревожно спросила Элиз, все время не сводя с него глаз.
— Пустяки, — пробормотал Ефрем и, рассказав Агашке, как надо поступать, а Фелицате Никаноровне преподав совет заснуть, вышел из комнаты.
Элиз догнала его.
— Хотите ехать со мной в шарабане? Погода такая прелесть! — сказала она.
— Не желаю-с. Позвольте узнать, старушка смилостивилась, мамаше не доложила, и вы от этого так счастливы?
Элиз с удивлением взглянула на него и вдруг засмеялась.
— Едем, едем… Все вздор!.. То есть все отлично, и вы глубоко неправы. Фелицата Никаноровна такая прелесть… такая великая душа!.. Ах, я не знаю, как все прекрасно и как хорошо жить!
Ефрем стояд перед нею, смотрел в ее лучистые, счастьем зажженные глаза, в ее лицо, в котором с такою ясностью отражалось что-то доброе, открытое, искреннее… улыбнулся, покраснел и торопливо пробормотал:
— Да, да, я вспомнил. Мне нужно переговорить с вами об одном деле… Я, оказывается, ужасно ошибался относительно молодого Рахманного.
— И тем более, завтра ведь мы едем! — подхватила Элиз, не слушая, что он сказал о Рахманном, но вся вспыхивая от его намерения переговорить с нею. — О, какой удивительный день!., как прозрачен воздух!.. До чего хорошо поют на гумне!.. Послушайте, послушайте… боже, как весело!
Вечером Мартин Лукьяныч был позван к барыне, довольно долго находился там, и когда пришел в контору, где его ждали «начальники», Николай понял, что самое лучшее углубиться в «книгу материалов» и упорно молчать. Мартин Лукьяныч был жестоко расстроен. «Начальники» ушли; Мартин Лукьяныч кряхтел, вздыхал, жег папиросу за папиросой и, наконец, заговорил как бы сам с собою: «С ума спятила, старая дура!.. («Кто бы это? — подумал Николай, сгорая от любопытства. — Неужто Татьяна Ивановна?») Покорно прошу, что выдумала — в монастырь!.. Эдак и я уйду в монастырь, и другой, и третий, — что же с экономией-то станется? В аренду, что ли, сдавать?»
Николай понял, что не только можно, но даже нужно спросить, в чем дело.
— Кто это, папаша, в монастырь?
— Да вот надумалась с большого-то ума… Фелицата Никаноровна!
Николай так и привскочил.
— Не может быть!
— Значит, может, коли я говорю. Велено экономку приискать. А где ее, анафему, взять? Где они, старинныето слуги?.. Обдумала, убила бобра, в монастыре ее не видали.
Мартин Лукьяныч сердито засопел, походил по комнате и сделался еще раздражительнее.
— Затеи! — воскликнул он. — Тут старушонка баламутит, а тут затеи!.. Мужицких ребят учить!.. (Николай насторожил уши.) К чему это-с? Для какой надобности?
В писаря им, что ли?
— Что же, папаша, насчет школы что-нибудь? — трепещущим голосом осведомился Николай, низко наклоняясь над бумагами.
— Школы, школы! — передразнил его отец. — Да на кой черт школы-то? Ты, гусь лапчатый, смотри у меня…
У тебя тоже всякая дрянь в голове заводится! Я говорю — вздор, а ты, кажется, радоваться изволишь?
— Что же мне радоваться? — пробурчал Николай.
— Деньгами, словно щепками, кидают!.. Покорно прошу — сто двадцать целковых!.. За что? С какой стороны?.. Я понимаю еще в прежнее время: пустил грамотного на оброк, он точно шпанская овца супротив простой — вдвое, втрое принесет. Но теперь-то? Эхма, тыщу раз покойника Дымкина вспомянешь!.. И откуда узнали — ума не приложу… Девчонка… чья… имеет ли родителей… достойного ли поведения, ничего неизвестно. Вот адрес, смотри не затеряй, завтра же велено написать. Что за Турчанинова такая?.. Удивительно!
— Да ведь это, папенька, Фомы Фомича, станового, дочь! — воскликнул Николай.
