— Вот как! Очень благодарю. На ком же это, дозвольте узнать?
— На Татьяне Емельяновне.
— На какой Татьяне Емельяновне?
Николай сказал. Мартин Лукьяныч побагровел так, что на него страшно было смотреть, но все-таки преодолел себя и притворно равнодушным голосом спросил:
— Значит, овдовела?
Но ответ Николая переполнил меру его терпения, с грубыми ругательствами он набросился на сына, оглушительно закричал, затопал ногами. Одним словом, совершенно вообразил себя пять лет тому назад. Николай молчал, стиснув зубы, бледнея, страшась и в самом себе подъема такой же злобы. И не выдержал. От ругательства Мартин Лукьяныч перешел к тому, что такое Татьяна, и столь позорными словами начал изображать ее качества, что Николай затрясся от бешенства.
— Замолчите! — крикнул он. — Стыдно вам на старости лет клеветать!
Мартин Лукьяныч так и опустился на стул. Несколько мгновений бессмысленно поводил глазами, потом поднялся во весь рост, пошатнулся, с ненавистью поглядел на сына и, прошипев: «Подобно Ефремке, захотел отца убить!» — вышел из комнаты.
В тот же день, вечером, он опять уехал к сестре, а неделю спустя в дом Николая вошла хозяйкою Татьяна.
XIV
Десять лет спустя
Прошло десять лет. Стоял сентябрь. Был базарный день, и в лавке Николая Мартиныча Рахманного бойко шла торговля. Самого хозяина не было За прилавком, в суконной «корсетке» и в платке повязаином, как обыкновенно повязываются крестьянские молодухи, распоряжалась Татьяна. Ей помогал русоволосый мальчик лет двенадцати. У конторки сидел седой облысевший старик с красным носом и щеками, по которым сквозили багровые прожилки. Это был Мартин Лукьяныч С свойственною ему важностью он принимал деньги за товар, отсчитывал сдачу, отмечал карандашом выручку или заговаривал с покупателями, внушал мальчику быть попроворнее, играл пальцами на толстом своем животе Татьяна мало изменилась, только лицо покрылось каким-то золотистым загаром и приобрело твердое и самостоятельное выражение, да глаза были ласковы и ясны… Товар спрашивался однообразный: десяток-другой гвоздей ведерко вилы, топор, железо на обручи, заслонка для печки Видно было, что покупатели привыкли к лавке: мало торговались, без особенной подозрительности рассматривали покупки. Часто спрашивали, дома ли Мартиныч.
— Он в городе, милые, — неизменно ответствовала Татьяна, — по земскому делу отбыл… На что нужен-то?
Мартин Лукьяныч отвечал иначе.
— В земском собрании заседает, — говорил он с особенным видом достоинства, — господам советы преподает — А иногда прибавлял: — Хотя и господа, однако без Николая дело-то, видно, тово… Николай везде нужен. Вам на что потребовался?
Боровские приехали посоветоваться, как «покрепче» написать контракт с арендатором мельницы; тягулинцы судились с барином из-за земли и хотели «обдумать с Мартинычем, кое место утрафить на барина бумагу»; малый лет двадцати пришел спросить, где бы достать книжку «насчет солдатских законов»; молодой бледный попик, с каким-то страдальческим выражением в глазах, просил последнюю книжку журнала да кстати хотел поговорить, «из каких преимущественно брошюр» составить школьную библиотеку, которую он затеял.
Вдруг толпа раздалась, в лавку ухарскою походкой вошли два мужика, в шапках набекрень, с цигарками в зубах, распространяя запах водки.
— Наше вам, Амельяновна! — воскликнул один, весело оскаливая зубы. — Аль не узнаешь?.. А это зять мой, Гаврюшка. Мартиныча аль нету?
Татьяна сказала.
— Фу-ты, пропасть!.. А как было приспичило… Ну, черт ее дери, давай, видно, спишешницу… Поглянцевитей чтобы была… Первый сорт!.. Эх, в рот те дышло, разорюсь на двугривенный!..
— Чай, попроще можно, Герасим Арсеньич, — улыбаясь, сказала Татьяна, — есть в пятачок… Смотрите, какие крепкие.
— Никак тому не быть, Амельяновна, никак не могу попроще. Потому развязка, значит… Окончательно невозможно… так, что ль, зять Гаврюшка?
— Не стать перетакивать, елова голова. Звенит в мошне — форси на все, а и пусто — головы не вешай. Повадка и без алтына скрасит, понурая голова с рублем пропадет… Запиши — Гаврюшка сказал!..
Оба расхохотались.
— Что, Амельяновна, ловок брехать зять Гаврюшка, — сказал Гараська. — Небось недаром по этапу из города Баки гоняли… Недаром!.. Э, подтить к старичку погуторить, чать, в силе был — драл меня, доброго молодца… Тоже аспид был не из последних… Здорово, Мартин Лукьяныч! — Гараска подошел к старику и с насмешливым унижением поклонился.
— Здравствуй, — сухо ответствовал Мартин Лукьяныч.
— Что, аль прошло твое времечко? — сказал Гараська. — Бывалоче, тройка — не тройка, а теперь сидишь, как сыч…
— Ну, ну, ты не заговаривайся, грубиян!
— Вот чудачина! Разве я тебе грублю!.. А что время твое прошло, это верно. Ездил на наших горбах, да будя…
Посиди-кось теперь, покланяйся нашему брату… Вот не куплю, к примеру, спишешницу, ты окончательно должен в трубу вылететь! Эх вы, белоручки, пропадать вам без мужика!..
Мартин Лукьяныч тяжело засопел, побагровел. Татьяна нашла нужным вмешаться.
— Герасим Арсеньич, — сказала она внушительно, — вы бы не слишком…
Гараська сразу изменил тон.
— Да что же я?.. Аль уж со старичком и словечком не перекинуться? — сказал он шутливо. — Мы, чать, завсегда с нашим уважением… Дай-кось закурить, Лукьяныч Эх в рот те дышло, и управитель ты был сурьезный… Зять Гаврюшка! Вот был управитель, в рот ему малина!.. Ты, Лукьяныч, не серчай, потому развязка и все такое Не серчай на меня. Окончательно ты из первых — первый был!
Мартин Лукьяныч смягчился.
— Я был не мил, теперь-то лучше стало? — спросил он, протягивая Гараське папиросу. — Ты вот, дурак, говоришь неподобные слова, а жить-то лучше вам? Посидел в даровой квартире?
Гараська засмеялся и ухарски сплюнул.
— Хватера нам нипочем! — воскликнул он — Хватеру я так понимаю, хоть и вдругорядь!.. Хлеба вволю а случается — и калачами кормят; водки даже, ежели гроши есть, и водки линвалид приволокет… Черт ее дери, видали!
А ты вот скажи, Лукьяныч, скотину-то мы всю перевели — А, перевели! — с злорадством сказал Мартин Лукьяныч.
— Окончательно перевели… Потому нет кормов прищемил нас ирод — вздоху не дает. За что, хучь бы меня в острог посадил? Только и всего, что, признаться, мы с Аношкои стог сена почали… Так ведь, аспид он тонконогий, надо скотине жрать-то аль нет?
— Не воруй. Сено барское, не твое. Это, брат, и я бы посадил на его месте.
— Экось что сказал! При тебе-то что мне за неволя воровать? Ты разочти, сколько кормов, сколько покосу у нас было… Сколько ты нам вольготы давал!..
— Ага! — произнес Мартин Лукьяныч, с самодовольством поглаживая животные там анафемы (Мартин Лукьяныч еще понизил голос), будто от живого мужа,, будто не венчаны… А, что придумает народ!.. Иван Федотов помер, прямо говорю, что помер. А венчание было в Воронеже… Ха, не
