их вовсе не походили на щегольские наряды гарденинских девок: заштопанные рубахи, полинялые платки, отрепанные юбки.
Старание, с которым девки прикрывали это убожество, еще более огорчило Николая; они держались в кучке, незаметно спускали шушпаны на заштопанные места, как будто от жары снимали платки с волос. Однако такое впечатление скоро почти исчезло у Николая: девки, по-видимому, были так же бойки и дерзки на слова, как и в степи и у себя в куренях. Николай и Ларька стали играть, составилась пляска с обычным прихрамыванием, с обычными прибаутками и восклицаниями, с мерным хлопаньем в ладоши. Все как будто шло как следует… Но Николаю опять почудилось нечто неладное. И чем дальше, тем больше. За бойкими словами, за пляской и веселыми прибаутками он замечал какую-то странную вялость, иногда то у одной, то у другой девки выступало выражение скуки и заботы на лице, смеялись как будто только потому, что уж принято смеяться там, где молодые парни, музыка и пляска. Николай хотел обнять Машку, но та не то что вывернулась, ударила его, оттолкнула, — это было бы в порядке вещей, — но с какою-то насильственною улыбкой отвела его руки. Все это происходило в пустом амбаре.
У дверей с поджатыми руками стояла кухарка Акулина и серьезно, невесело смотрела на девок. Очевидно, ей приходило в голову то же самое, что и Николаю. Когда Машка уклонилась от Николая, Акулина поманила его к себе и вызвала из амбара. Отошли. Николай с удивлением заметил, что обыкновенно самодовольное лицо Акулины являет вид возбужденный.
— Полоумные черти, — сказала она вполголоса, — аль не видите, девкам животы подвело?
— Как подвело? — недоумевая, спросил Николай.
— А так! Тоже в гости зазвали… Ты бы спросил у них, ели они ноне аль нет? Да и вчерась-то вряд ли ели.
— Ну, что ты болтаешь!
— Ишь не болтаю. Не токмо пшена, — хлебушка нет.
Бо-знать чем перебиваются. Ноне мужики поехали ко двору, не то добудут, не то нет. Беднее ихнего села в округе не сыщешь.
— Как же быть, Акулина, а? Я не знал, — растерянно пробормотал Николай.
— Что ж, хлебушка отрезать по ломтику, аль щец пущай похлебают. Тогда и веселье иное пойдет… А то захотел от голодной девки толку добиться!
— Так, пожалуйста, Акулина… Я тебя прошу. Щей, хлеба… ветчины отрежь. И я уж не пойду к ним… Ты, пожалуйста, сама как-нибудь.
Акулина отправилась к девкам, а Николай ушел в конюшню, растянулся на сене и начал читать «О происхождении человека». И все прислушивался, не ушли ли девки. Спустя час в конюшню стремглав вбежал Ларька и с хохотом крикнул Николаю:
— Нажрались!.. Пойдем скорее!.. Я Машке так и сказал, чтоб во всем тебя слушалась… А то, мол, хлеба не велит давать…
Николай обернулся к нему с перекошенным от злобы лицом, с трясущимися губами.
— Убирайся к черту! — крикнул он не своим голосом.
И с тех пор не только не пускался в любовные приключения, но даже избегал приближаться к девкам того табора, а о Машке совестился вспоминать. И перестал водиться с Ларькой.
Из Анненского только йять дворов косили на хуторе: убирали исполу маленькую вершинку. К ним Николаю и незачем и некогда было заезжать: только раз был у них — делил копны. Барское они обязаны были сметать в стога, а свое прямо из копен складывали на телеги и возили домой.
Однажды в субботу, ночью, Николай верхом отправился в Гарденино. Ехал он шажком, свободно опустив поводья, покуривал, смотрел на усеянное звездами небо.
Было совсем темно, и, когда Николай переставал смотреть на звезды, ему казалось, что эта темнота еще сгущалась.
Версты за три от хутора он услыхал впереди себя скрипение колес, прибавил шагу, догнал воз с сеном. На возу сидел мужик, рядом с ним, вверх лицом, лежал мальчик.
Николай молча поехал вслед. Ему было приятно чувствовать запах сена и дегтя, слушать, как, медлительно вращаясь, поскрипывали колеса, — это как-то необыкновенно шло к темной ночи, к глухой степной дорожке и особенно к звездам, горевшим в вышине ровным, уверенным светом, как бывает в сухую, постоянную погоду.
— Батя, — спросил мальчик неторопливым, вдумчивым голоском, — отчего же она так прозывается?
— Дорога-то? — Николай узнал ласковый голос Арсения Гомозкова. — А вот отчего. Был, Пашка, в старину Батей такой… из каких, не умею тебе сказать. Вот и пошел этот Батей на Русь. Шел, шел… дорог нетути, куда ни глянет — степь, да леса, да реки… Где-то деревнюшка притулится в укромном месте. Вот он и придумал по звездам путь держать. Оттого и зовется — Батеева дорога.
— Зачем же он, батя, шел?
— А уж не умею тебе сказать. Либо к угодникам, либо еще по каким делам… Не знаю.
— А это Телега?
— Это? Телега. Ишь, Пашутка, Илья такой был, Силач…
— Вот на Ильин день?
— Ну, ну. И промышлял Илья Силач нехорошими делами — разбойничал. Ну, сколько, может, годов прошло, бросил Илья Силач разбойничать, затворился в затвор, вздумал спасаться. И угодил богу. И прислал бог за Ильей эдакую телегу огненную, вознес на нёбушко. Ильято там и остался, — ну, в раю, што ль, — а телега… вон она! Видишь, и колесики, и грядушки, и оглобельки — все как надо быть.
— А как же, батя, вот гром гремит!.. Сказывают, это Илья гоняет.
— Что ж, гоняет. Значит, в те поры опять влезает в телегу.
Мальчик вздохнул.
— А это вон Петров крест, а энто — Брат с Сестрою…
Вот маленько годя стожары подымутся…
Николай увидел, как рука Арсения отчетливо выделилась на звездном небе и указывала то в ту, то в другую сторону.
— Батя, отчего они светятся?
— Как отчего? Господь устроил. Сказывают, к каждой приставлен андел. И зажигает и тушит, ровно свечки.
Премудрость, Пашутка!
— А отчего, батя, то месячно, а то нет, а то еще ущерб бывает?.. Аль вот что ты мне скажи: отчего летом солнышко закатывается за нашею ригой, а зимою — за Нечаевыми, а?
Арсений тихо засмеялся.
— Ну, ну, загомозил, заторопился, — сказал он. — Это ты спроси, Пашутка, которых грамотных, которые в книжку читают. А я что? Ходил за сохой целый век, ее одноё и знаю, кормилицу… Сказывают, по зимам солнышко-то на теплые моря уходит.
— Это вот куда брат Гараська?
Мальчик, очевидно, коснулся больного места.
— А кто его знает, куда он ушел, непутевая голова, — с грустью сказал Арсений, — ничего-то не слухая, ничегото в разум не примая… — И, помолчавши, добавил: — А, может, и к добру, господь ее ведает. Гаврила-то к Покрову шесть красненьких притащил, прямо на глазах у меня выложил из кошеля. Что мы знаем? Что видели?..
Век свой прожили за господами ровно в лесу… Я и в городе-то не помню когда бывал, с ратниками наряжали как быть войне.
— Вот, батя, война, — с оживлением спросил Пашутка, — из-за чего это воюют?
— Ну, как бы тебе сказать? — нерешительно выговорил Арсений. — Ну, вот, примерно, завозился там турка, али храицуз, али вот черкес… ну, завозился, — глядь, мы на него и навалимся, усмирять, значит. Ну, вот и война.
— С чего же он завозится?
— А уж это найдет на него. Взбунтуется — шабаш!
Не подходи! Ну, белому царю никак невозможно стерпеть.
