безумно-горячие глаза. Синее, морщинистое лицо обрамляла спутанная, черная, с сильною проседью бородка. Он опирался на высокий костыль и тяжело ступал ногами, обутыми в неуклюжие коневьи сапоги. {539}
Мальчик не успел отворить ему дверь: он сам порывисто распахнул ее и, никому не кланяясь, подошел к конторке.
— Максим, чаю мне! — произнес он хриповатым басом, окидывая косым взглядом находящихся в лавке.
— На сколько прикажете, Ефрем Михалыч? — предупредительно спросил его Максим Назарыч.
— Полфунта, в шесть гривен… — так же отрывисто сказал Гуляев.
Максим Назарыч приказал отвесить.
Царило тяжелое молчание… Все чего-то робели… Словно ужас витал в этой теплой, ярко освещенной солнышком, богатой лавке… Мальчик, приставленный к двери, позабыл про вечную встречу покупателей и, испуганно расширив зрачки глаз, глядел на грозное чудище. Максим Назарыч что-то копошился в ящике конторки и шепотом торопил приказчика, отвешивавшего чай Гуляеву. «Дедушка» пристально смотрел в окно сквозь свои темно-синие очки… Ахулкин тщетно старался изобразить непринужденную снисходительную улыбку: выходила какая-то жалкая гримаса. Его управляющий стушевался куда-то… Гуляев молчал, все более и более насупливая свои страшные брови…
— Ефрем! не хочешь ли ликерцу выпить? — вдруг ни с того ни с сего сказал Ахулкин и сам как бы испугался своей смелости.
Назар Кузьмич укоризненно поглядел на него. Все робко и любопытно оглянулись на Гуляева и вздрогнули…
— Горе вам, мытари и фарисеи! — вдруг грозно рявкнул Гуляев, выпрямляя свой сгорбленный стан и поднимая свою огромную, заскорузлую руку по направлению к Ахулкину. — Горе вам, пьющим кровь брата своего, и терзающим внутренняя его, и пожирающим благая его!.. Горе вам, грабителям и мздоимцам, и лиходеям, и блудникам, и чревоугодникам!
Голос Гуляева все возвышался и возвышался, рука поднималась выше и выше, глаза злобно искрились… В публике царило смятение… Ахулкин сконфуженно смаковал свой ликер, силясь вызвать на лицо пренебрежительную гримасу…
— Горе вам, разумеющим грех и творящим его!.. Горе вам, носителям скверны… ибо не знаете, в онь же {540} час приидет!.. Ты — упивающийся и объедающийся, чем уплатил за питие и яствы свои? Не кровью ли ближнего своего уплатил ты и не пoтом ли брата своего?.. Не оголодил ли ты неимущего, чтоб пресытить чрево свое мерзкое?.. Ишь налопался как! пояснил Гуляев, тыкая пальцем по направлению к объемистому животу Ахулкина, красного как рак и тщетно восклицавшего: 'Как ты смеешь, негодяй!.. как ты смеешь!..'
— Пузатый ты черт! — гремел Гуляев, не обращая ни малейшего внимания на эти возгласы, — много ли награбил с казны-то матушки?.. Много ли гостей накормил на те денежки?.. Горе тебе, пузатый идол!..
— Это черт знает что! — кричал Ахулкин. — Вывесть его, разбойника!.. Вон!..
— Ефрем Михалыч, будет тебе срамиться-то, — уговаривал Максим Назарыч.
Гуляев ничему не внимал.
— Не боюсь, тебя, смердящий бесе! — гремел он, покрывая своим басищем и неистовый визг Ахулкина и мягкие речи Максима Назарыча, — режь меня за святую матушку правду, сажай меня в темницы — везде мне хорошо будет… Тебе-то, как накроют, весело ли будет?… А ведь накроют, голубчик, накроют… Терпит бог, терпит, да и перестанет терпеть-то!.. Покайся, грешник смердящий!.. Разорви одежды своя, и посыпь пеплом главу свою, и стяжание неправедное раздай нищим… А то — попомни мое слово — горе тебе будет!.. Не спасут воровские денежки… Точит на тебя зубы правда… Доконают тебя грехи твои смертные… Жив господь, и бодрствует гнев его страшный, и месть его куется на грешников! — восторженно заключил он, сверкая глазами.
Присутствующие трепетали… Некоторые крестились, посматривая с ужасом на величественную фигуру Гуляева… Громоподобный голос его проник на улицу, и в лавку, пугливо перешептываясь, валили любопытные. Лица, почти у всех, были встревоженные и растерянные… Скандал разрастался. Максим Назарыч тишком услал приказчика за городовым, а Гуляев, бросив уничтоженного Ахулкина, все еще визгливо заявлявшего свои протесты, с сверкающим, озлобленным взглядом обратился к Назару Кузьмичу, смущенно ежившемуся в своем кресле {541} и всю эту сцену беспомощно перебиравшему своими изможденными старческими губами…
— Ты, старый Иуда, долго ли будешь собирать неправедную мзду свою?.. Долго ли будешь завистничать, и злоязычничать, и лицемерить Сильному, говоря: покаюсь, господи, егда приидеши за мною?.. Как же! расставляй карман, беззубый греховодник… Нет тебе покаяния и нет тебе прощения за грехи твои вопиющие!..
— Да будет тебе, Михалыч! — уговаривал Гуляева дедушка певучим, дрожащим голоском, — уйди-ко- сь от греха!.. Максим, за буточником, что ль бы, послать, — тоскливо молил он.
— Нет, ты мне скажи, — все-таки не унимался Гуляев, — ты мне скажи, на какие капиталы ты дома построил, на какие деньги степь купил, от каких достатков гуртами торгуешь?..
— Наживи ты, Михалыч, и ты заторгуешь, — слабо смеялся дедушка.
Гуляев плюнул и негодующе поднял обе руки кверху.
— Будь ты проклят, окаянный душегубец!.. Да будут прокляты твои нечистые деньжищи!.. Горе тебе, нераскаянному грешнику… Вспомяни мои слова: горе тебе… Сгниет богатство твое и рассеется по ветру аки дым… Исчахнет и пропадет отродье твое греховное, и тернием зарастет могила твоя, и душа твоя окаянная ввергнется во ад, и слава твоя пройдет туманом…
— Бог с тобой, Михалыч, — бормотал испуганно дедушка.
— До конца живота моего бог во мне…
— За что ж ты лаешься-то?.. Ах, Михалыч, Михалыч…
— Кто сжег младенца безгрешного ради наживы нечестивой? — подступал Гуляев к дедушке, — от кого работник Еремей калязинский задушился? Кто у сызранского купца бумажник из-под подушки вытащил?.. Кто у дергачевского дворника жену опутал? По чьим наветам она мужа подушкой задушила?.. По чьему попущению в Сибирь пошла?.. Все твои грехи, Назар.
Все с ужасом внимали длинному перечню дедушкиных преступлений, по-видимому досконально известных бушующему Гуляеву… А Гуляев продолжал:
— Ты думаешь, спростa Терешка-то твой отцовские {542} денежки пo ветру разматывает, блудниц да плясунов одаривает? Ты думаешь, спроста Максим-то твой как свеча тает? — указал он на чахлого Максима Назарыча, беспокойно поглядывавшего на дверь, — нет, окаянный! то господь бог тебя наказует… то грехи твои на детях отзываются!.. Покайся, пока не поздно, старый пес… Не разводи грехов… Не вем бо ни дне, ни часа, в онь же при-идет.
Ахулкин, шумно негодуя, уходил из лавки. Максим Назарыч лебезил перед ним, что-то горячо объясняя… Присутствующие шептались и сокрушительно вздыхали. Все были без шапок. Гуляев, в суровой позе, величаво стоял над Назаром Кузьмичом. Фигура его резко отличалась от толпы громадным ростом и полубиблейским костюмом. Назар Кузьмич угрюмо поникнул головою под градом страшных укоризн… Серебристые, слегка кудрявые волосы его свесились на очки, костлявые пальцы нервно сжимали палку, губы беззвучно шевелились… Он и не пытался защищаться.
Вбежал запыхавшийся городовой. Он спешно растолкал толпу и, схватив Гуляева под руку, повел его к дверям. Гуляев не сопротивлялся и, гордо подняв свою косматую голову, прикрытую страшной шапкой, торжественно шел около мизерного солдатика, расточая свои грозные речи:
— Приидет Сильный и воздаст каждому по делам его: и мытарю, и мздоимцу, и блуднику, и фарисею…
Наконец голос Гуляева не стал слышен в лавке. Все как-то разом повеселели и заговорили. Тяжелое впечатление понемногу остывало. Разнородные толки послышались… Ругали бездействие полиции, громко изъявляли негодование, а втихомолку хвалили Гуляева и благоговели пред его беззаветной смелостью… Многие радовались, что укоры обличителя на этот раз миновали их, и давали себе слово избегать неприятной встречи… Три-четыре бедняка, затесавшихся в толпу, ехидно перемигиваясь, улыбались…
