долго уверял, что подушку ему заменит пальто (все еще мокрое), а вместо одеяла он 'легко удовольствуется пиджачком…'
Наконец мы улеглись — только что пробило три часа. Вьюга по-прежнему мела, и гудела, и завывала в трубу.
Наутро, когда я проснулся, до меня прежде всего донесся опять-таки шум вьюги. Погода не утихла. Из окон, полузалепленных снегом, лился скудный, сумрачный свет.
Я взглянул на диван, где спал Ежиков — его там не было. В печке с веселым треском горели дрова; в комнате было свежо и легко. На столе уже кипел самовар. На дворе громоздились сугробы и непроницаемым саваном кружилась метель.
Не успел я одеться, как услышал из передней голос Ежикова:
— А? Право, как бы-нибудь… Я думаю, можно бы… Право, Архип Лукич…
— Не мудри, — кратко отозвался угрюмый Архипов голос.
— Помилуй же, как это можно: приехали и будем объедать… Ты пойми, Лукич, нельзя же так!.. Ворвались и будем проживаться!..
— Не мудри, сделай милость. {224}
— Ах, какой ты, Лукич… Я, право, не знаю… У меня, знаешь… как бы тебе объяснить… У меня… ведь не успел я в управу, знаешь…
— Успеть-то ты успел!
— Как же успел… Что ты, Лукич!
— Успеть-то ты успел, — невозмутимо повторил Архип, — а рохля ты, вот что я тебе скажу…
— Чудак ты!.. Ах, какой ты чудак!.. Ты видел: успели которые получили…
— Ты в управу ходил? — уже с сердцем спросил Архип.
— Ну, ходил…
— Секлетаря видел?
— Ну что же — видел…
— Секлетарь просил с тебя три целковых?
— Ах, Лукич…
— Нет, ты мне скажи: просил?
— Ну, просил…
— Просил! — передразнил Архип и с пренебрежением добавил: — Ну, рохля ты после этого и есть!
— Ах, как ты не можешь понять!.. Пойми — нельзя так… Нельзя, и я не мог… Ты какой-то чудной, Архип Лукич… Как же это так взятку… Это подло ведь… Это ужасно подло, и я тебе сколько раз говорил…
— Ну ладно, ладно — завел канитель… — снисходительно перебил Ежикова Архип.
Они помолчали немного.
— Так как, Лукич, право, ехать бы нам, а? — опять заговорил Ежиков.
— Чудак ты, паря, погляжу я… Ты глянь за окно-то, видел?
— Несет немного…
— 'Несет'? Эх ты!.. Ты посмотри-ка-сь, избу-то видно ихнюю?..
— Что ж, что избу… По ветру бы как…
Архип помедлил ответом и, помедлив, вдруг воззвал, возвышая голос:
— Миколаич!
— Что?
— Ты в тепле?
— Ну?
— Я в тепле? {225}
— Ну?
— Живот в приборе? (Под «животом» Архип, вероятно, подразумевал своего мерина.)
— Ну?
— Хозяин малый приятный?
— Ну?
— Ну, и не мудри.
Ежиков опять что-то стал возражать.
— Мы где? — опять спросил Архип.
— Ну, на Грязнуше…
— На Грязнуше?.. А Лески где?
— Что ж, по ветру, я думаю…
— Нет, ты мне скажи: Лески где?.. Сколько от их ворот, вот что, милый ты человек, мне скажи…
— Пятнадцать, семнадцать…
— Хватай выше!
— Ну, двадцать, наконец…
— Хватай выше!
Наконец помирились на двадцати двух верстах.
— Ну, ты и молчи, — наставительно заключил Архип, — сделай ты милость, помолчи!.. И я тебе прямо, Миколаич, скажу: вот видишь, сижу я на печке, в тепле, а Иваныч, ихний работник, за кулешом пошел… И нахлебаюсь я этого самого кулешу да опять на печку и залезу… И скажи ты мне тогда: 'Архип! вот тебе осыпучая деньга — ступай в Лески'. Ну, и как ты полагаешь, какой мой ответ будет?.. (Архип немного помолчал.) А возьму я вот эдак-то, милячок ты мой, да на другой бок и перевалюсь… (Послышалось некоторое шуршание, как будто и в самом деле Архип повернулся на печи) — вот тебе весь мой ответ!
— Да как же, Архип, ты не хочешь понять, — умоляющим голосом возразил Серафим Николаич, — как ты не хочешь понять, что нам придется… даром все это!.. Заплатить, знаешь ли, надо…
— Что ты толкуешь, толкушка! — вдруг горячо и убежденно воскликнул Архип, — нешто в таком разе берут деньги… Чудачина ты… Тут произволение!.. Мы не зря как… — А еще ученый!.. Эх!.. Ты прямо так и так: Миколай, мол, Василич, я ежели простою у вас какую малость, вы считать ефтого не могите, потому — планида и все {226} такое… — и с выражением полнейшего презрения добавил: — А еще учили вашего брата!
Ежиков стремительно выбежал из передней. Он был сильно взволнован. Виски и щеки его пылали румянцем, и на лбу мелкими каплями выступил пот.
Мне нет нужды посвящать читателя в те переговоры, которые имел я с Ежиковым по поводу его болезненной деликатности. Скажу только, что между нами было решено приехать мне как-нибудь в Лески и прогостить у него ровно столько же дней и ночей, сколько пробудет у меня он… На этом компромиссе Серафим Николаич успокоился.
Установивши наши отношения, мы засели за чай, Архип, уже успевший нахлебаться кулешу, тоже был приглашен. Он поместился у притолки и с неутомимым усердием истреблял чашку за чашкою. Но, истребляя чай, он в то же время не уставал вести разговоры. И я заметил, что эти разговоры его велись им с ехидной целью: сконфузить, пристыдить учителя и, пожалуй, позабавить меня, выставляя на вид его особенности, уморительно смешные и странные, по мнению Архипа. Он как бы давал мне представление. И, само собою, в представлении этом играл роль воплощенного благоразумия, неизмеримого по своему превосходству над «малодушием» Серафима Николаича.
Так, между прочим, получилось следующее представление.
— Миколаич! — воскликнул Архип с обычным своим угрюмым лукавством.
— Что тебе, Лукич?
— Стосковались, поди!
— Кто?
— А 'брать'-то!
Ежиков моментально вспыхнул.
— Ты, барин, поди не знаешь братьев-то наших? — обратился ко мне Архип.
Я, разумеется, изъявил недоумение. Серафим Николаич пылко и невнятно запротестовал.
