— За дело, арбалетчики! Вы же, сеньоры, рассядьтесь по склону холма, как в ложах на турнире, — зрелище будет отменное!
Шестеро арбалетчиков уже снимали с мула связанного Байона. Другие бежали к ним с мотками пеньковых веревок. Как мясники на тушу, кинулись на несчастного грубые мужланы, срывая с него шлем, кольчугу, железные сапоги и рукавицы. Они вцепились в его длинные волосы, скрутили ноги, вывернули руки, впились в тело острыми ногтями, но могучий Байон еще вырывался, страшно крича, и плевал в жестокие лица кровавой, пенящейся слюной.
Сквозь копошащуюся черную массу белело обнаженное тело, скрученное веревками. Яростное рычание перешло в прерывистый хрип. Один за другим поднимались арбалетчики, тяжело дыша и отирая пот.
Тем временем рыцари Испании и рыцари Санта-Иренеи спешились и воткнули копья в поросшие дроком каменистые склоны. Холмы запестрели людьми, словно ложи в день турнира. На ровном уступе среди скал, под скудной сенью двух терновых кустов паж расстелил овечьи шкуры для сеньора дона Педро де Кастро и сеньора дона Труктезиндо, Старый Педро Кастилец расположился поудобней, приготовившись к долгой забаве, и расстегнул свой железный, с золотой насечкой доспех.
Но Труктезиндо стоял точно каменный, опершись одетыми в железо кулаками на рукоять длинного меча, и молча, жадно глядел из-под насупленных бровей на топкое озеро, которому предстояло воздать столь страшной и подлою смертью за смерть сына. А на берегу пешие ратники и даже некоторые испанские рыцари взбаламучивали темную воду стрелами и остриями пик, чтобы скорее выползли из нее мерзкие твари.
Вот, повинуясь возгласу дона Гарсии, рассыпались пехотинцы, сгрудившиеся над Бастардом, — и все увидели на черной земле туго связанное пеньковыми веревками, обнаженное белое тело, поросшее на груди и в паху густою рыжею шерстью. Байонец лежал неподвижно, как тюк, даже ребра не вздымались, только горели налитые кровью, выкаченные от ужаса и ярости глаза. Рыцари подошли поближе поглядеть на позорную наготу прославленного Байона. А сеньор дос Пасос д'Аржелин насмешливо протянул:
— Так я и знал, клянусь богом! Белый, как девица, без единого рубца!
Леонел де Самора вытер железную подошву о голое плечо.
— Увял наш Огнецвет от черной водицы!
Бастард молчал, только две слезы вытекли из-под его плотно сомкнутых век… Но вот раздались на берегу звучные клики глашатая:
— Праведный суд! Праведный суд!
Это адаил Санта-Иренеи шагал вдоль войска, потрясая копьем, и голос его раскатывался над холмами:
— Праведный суд! Праведным судом судит сеньор Трейшедо и Санта-Иренеи низкого убийцу. Праведно судит пса и сукина сына! Кто подло убил, подлою смертью умрет!
Трижды возгласил он так перед войском, рассеявшимся по склонам холмов. Затем остановился и почтительно приветствовал сеньоров, как жонглер перед представлением.
— За дело! — вскричал Труктезиндо.
Ни минуты не медля, по команде дона Гарсии шестеро арбалетчиков, обернув ноги дерюгой, вошли в воду и, неся на плечах Байона, словно мертвеца в саване, направились к самому высокому из гранитных столбов. За ними по скользким мосткам бежали другие, с мотками веревок. Под крики: «Держи! подымай!» — с немалым усилием они поставили стоймя в воду, по самый пах, белое тело, прислонили его спиною к столбу, прикрутили веревкой, пропустивши ее в кольцо, прочно и крепко, как прикручивают к мачте свернутый парус. Сделав свое дело, лучники поспешили прочь, дрожа от страха и омерзения, и, ступив на сушу, поскорей размотали дерюгу с ног, чтоб не присосались к ним пиявки. Прочие, торопясь и толкаясь, бежали на берег по мосткам. В озере остался только Лопо де Байон, приготовленный к позорной и медленной смерти; вода лизала его ляжки, веревки обвивали тело от пят до шеи, он стоял, как раб, прикрученный к позорному столбу, и прядь золотых волос, продетая в железное кольцо, не давала ему опустить голову, чтобы все, глядя на искаженные черты, могли насладиться бесславной агонией Огнецвета.
Оба отряда в молчании ждали, рассевшись по склонам, и еще глуше, страшнее стало на окутанных туманом берегах. Даже ряби не было видно на темной глади озера, подобной полоске потемневшего от времени свинца. На гребне скал замерли дозорные, расставленные доном Гарсией. Высоко в небе, каркая, пролетел ворон. Дунул ветерок и зашевелил флажки на острых копьях, воткнутых в густой дрок.
Чтобы скорей пробудить от спячки мерзкие создания, пешие ратники бросали камни в топкую воду. Другие, — чтобы показать, что в озере нет пиявок, — спустились на берег, опустили руки в воду и, вынув их, смеялись над доном Гарсией… Испанские рыцари начинали роптать. Но вот вздрогнуло тело Байона; в яростном усилии напружились могучие мышцы, извиваясь под кожей, словно змеи; с потрескавшихся губ срывались проклятия, оскорбления, угрозы презренному трусу Труктезиндо и всему роду Рамиресов, которым он назначал свидание ровно через год в пламени преисподней! Один из рыцарей, вспылив, схватил арбалет, натянул было тетиву, но дон Гарсия остановил его:
— Богом прошу, друг! Не похищай у пиявок ни капли его крови! Смотри, они уже здесь! Они здесь!
В густой воде, у бедер Байона, что-то шевелилось, пузырилось, — и вот медленно выползла пиявка, за ней другая, третья. Черные и лоснящиеся, они ползли, извиваясь, по белому животу, впивались, повисали, становились все толще, все чернее, и тонкие струйки крови сочились по белой коже. Байон замолк, зубы его стучали. Даже пехотинцы, хмурясь, отворачивались и плевали на землю. Но другие науськивали пиявок, крича:
— Бери его, красотки! Так его!
А прекрасный Самора де Сендуфе со смехом осудил столь противную казнь:
— Помилуй бог, прописали пиявки, словно от геморроя! Не рыцарю, а мавританскому лекарю впору такой совет!
— Чего ж тебе больше, друг Леонел? — сияя от самодовольства, откликнулся дон Гарсия. — Об этой смерти напишут в книгах! Поверь мне, в эту же зиму у всех очагов между Миньо и Доуро будут рассказывать о славном деле у Гадючьего озера! Взгляни на Труктезиндо! Немало повидал он в богатой подвигами жизни! А как дивится! Как смотрит! Глаз не оторвет!
На склоне холма, у своего стяга, воткнутого знаменосцем меж двух камней, неподвижно, как второе древко, стоял старый Рамирес, не отрывая от тела Бастарда горящих радостью, мрачно сверкающих глаз. Он не ждал столь великолепной мести! Тот, кто связал его сына, кинул на носилки, прикончил кинжалом перед башней отчего замка, связанный, словно свинья, позорно обнаженный, прикрученный к столбу, стоит в грязной воде, и пиявки сосут его кровь, а войска Санта-Иренеи и лучшие рыцари Испании смеются, глядя на него. Не земля в час доброго боя пьет ненавистную кровь, не сквозь доспехи, из честной раны, пролилась она, нет. По каплям, медленно переходит она в утробы мерзких тварей, которые вылезли из грязи и в грязь возвратятся, насытившись надменной кровью! Липкие пиявки из поганой лужи сосут по его велению кровь рыцаря из рода Байонов! Кончалась ли когда родовая распря лучшей расправой?
И радовалась, веселилась жестокая душа Труктезиндо, когда мерзкие твари карабкались по связанному телу, как овцы по склону горы. Живот уже исчез под черным и липким скопищем пиявок, копошащихся в кровавом месиве. Уже вереница черных тварей впилась в поясницу, и тело судорожно сжалось, и медленной струей сочится по нему кровь. Пиявки, запутавшись в густой рыжей поросли, с трудом выбирались из нее, оставляя грязный след; другие гроздью присосались к руке. Те, что насытились — раздутые, гладкие, — мягко шлепались в грязь; и тут же из глубины появлялись новые, голодные твари. Кровь струилась из оставленных ран, впитывалась в пеньку веревок и капала вниз, как дождь с крыши. На темной воде пузырились красные сгустки.
Несчастный исходил кровью и все же изрыгал страшную брань, грозя пожарами и смертью роду Рамиресов! Но вот он напрягся, веревки натянулись, из пересохшего рта вырвался хриплый вой: «Воды! Воды!»
Ногти туго прикрученных рук исступленно впились в могучие бедра, рвали живое мясо, скребли кровавые раны.
Но взрыв ярости сменился страдальческим стоном, и несчастный обвис, словно уснул, на грубых
