писаря. Обогатившееся благодаря мне духовенство обвиняло меня в «колдовстве», народ забрасывал камнями, а мадам Маркес, когда я жаловался ей на почти гранитную твердость бифштексов, уперев руки в бока, кричала:
— Еще чего, недоносок! Какого рожна вам надо? Сойдет и такой! Ишь какой выискался привередливый!
Однако, несмотря на все мои жертвы, старый желтый и толстый Ти Шинфу не оставлял меня, и, должно быть, потому, что его миллионы, которые теперь лежали в банках, продолжали принадлежать мне! Будь они неладны!
А раз так, я, придя в ярость, вернулся в свой особняк и к своей роскошной жизни. И в ту ночь мои сверкающие окна снова осветили Лорето, и в открытых воротах опять можно было видеть вереницу навытяжку стоящих лакеев, одетых в черные ливреи.
И опять Лиссабон был у моих ног. Теперь мадам Маркес со слезами в голосе называла меня сыном своего сердца. Газеты превозносили меня — божество, я был всемогущим, я был всеведущим! Аристократия целовала мне, деспоту, руки, а духовенство воскуряло мне, идолу, фимиам. До чего же я стал презирать человечество, и это презрение распространялось и на того, по чьему образу и подобию оно было сотворено.
С тех пор, полный пресыщения, я неделю за неделей проводил на диване в молчаливой тоске, размышляя о блаженстве небытия…
И вот как-то вечером, возвращаясь домой пустынной улицей, я увидел человека, одетого в черное и с зонтом под мышкой. Я тотчас же узнал его: это был тот самый незнакомец, который посетил меня в то счастливое время, когда я жил в переулке Непорочного зачатия, и наградил меня проклятым миллионным наследством, подвигнув позвонить в колокольчик. Я догнал его, ухватил за полы сюртука и завопил:
— Освободи меня от моих богатств! Воскреси мандарина! Возврати мне душевный покой, которым я был так богат, когда жил в нищете!
Он переложил зонт под другую руку и вполне учтиво ответил:
— Никак невозможно, мой дорогой сеньор, это никак невозможно…
Униженно моля его, я бросился к его ногам, но в свете газового рожка увидел перед собой лишь тощего пса, обнюхивающего отбросы.
Больше я никогда не встречал этого субъекта. Мир для меня теперь — груда развалин, среди которых бродит моя одинокая душа, бродит, точно изгой среди поверженных колонн, и стонет.
Цветы в моих покоях вянут, и никто не приносит мне свежие; любой свет кажется мне погребальным, а когда к моему ложу приближаются мои любовницы, то я плачу, так как их белоснежные пеньюары вызывают во мне воспоминания о навеки погребенных радостях жизни, одетых в белый саван…
Я чувствую, что умираю. Завещание уже написано. Все мои миллионы я оставляю дьяволу: они его, пусть их востребует и ими распорядится.
А вам, люди, я оставляю следующие строки: «Вкусен лишь тот хлеб, который добыт трудами собственных рук: никогда не убивай мандарина!» Думаю, что эти слова пояснений не требуют.
И все же больше всего меня, испускающего последний вздох, утешает та мысль, что если бы ты, читатель, — создание божие и столь же несовершенное, сколь несовершенна глина, мне подобный и мой брат, — мог бы так же просто, как я, уничтожить мандарина и унаследовать его богатство, то с севера до юга и с востока до запада, от Великой стены до самых вод Желтого моря, короче, во всей Китайской империи уже давным-давно не осталось бы в живых ни одного мандарина!
Примечания
1
Joao Gaspar Simoes. Vida e obra de Eca de Queiroz. Lisboa, 1973, p. 574.
2
А. Ф. Лосев. Проблема Рихарда Вагнера в прошлом и настоящем. — Вопросы эстетики, вып. 2. М., Искусство, 1968, с. 194.
3
Там же, с. 148.
4
(Перевод А. Косс)
5
Шарлотка по-русски (фр.).
6
«Ай-да-Сапожок» (фр.).
7
«Биби-чертовка» (фр.).
8
Вперед, сыны отчизны, день славы наступил… (фр.)
