Соуза рассчитывал, что его превосходительство… прибудет только в сентябре, на виноградный сезон. Ни в одной комнате работы еще не начаты. И, на несчастье его превосходительства, крыши еще не крыты черепицей, а в окна еще не вставлены стекла…
Я скрестил руки, охваченный вполне понятным ужасом. Ну а наши сундуки — сундуки, отправленные в Торжес со столькими предосторожностями еще в апреле, битком набитые матрацами, предметами роскоши, цивилизацией?.. Потерявший рассудок, ничего не понимавший управляющий таращил свои маленькие глазки, в которых уже дрожали слезы. Сундуки?! Ничего не приходило, ничего не появлялось. В своем смятении Зе Брас искал их под аркадами двора, в карманах своих панталон… Сундуки? Нет, сундуков не было!
В это самое время кучер Жасинто (тот, который доставил лошадей и экипажи) с важным видом подошел к нам. Это был человек цивилизованный: он сразу же во всем обвинил власти. Еще когда он служил у господина виконта де Сан Франсиско, то, из-за нерадения властей, таким же образом по дороге из города в горы пропали два ящика со старой мадерой и ящик с бельем барыни. Поэтому он, как человек, умудренный опытом, не доверяя нации, не отпустил экипажи, и все, что осталось у его превосходительства, — это линейка, пролетка, двухместный экипаж и бубенчики. Только вот в этих диких горах нет таких дорог, по которым они могли бы проехать. И поелику до фермы можно было добраться лишь в больших повозках, запряженных волами, то он закрыл экипажи брезентом и оставил внизу, на станции, в полном порядке…
Жасинто так и стоял впереди меня, держа руки в карманах:
— Как же быть?
Нам оставалось только войти в дом, поужинать похлебкой дядюшки Зе Браса и улечься спать на соломе, которую нам ниспослала судьба. Мы поднялись. Старинная лестница вела на крытую веранду, находившуюся в передней части здания и украшенную ящиками, полными земли, в которых цвели гвоздики и которые стояли между массивными гранитными столбами. Я сорвал одну гвоздику.
Мы вошли. И мой бедный Жасинто узрел наконец залы своего замка! Они были огромные, с высокими стенами, выбеленными известкой, но почерневшими от времени и от запущенности, пустые, удручающе голые, являющие собой лишь остатки жизни и жилья — в углах можно было обнаружить гору корзин да несколько мотыг. На высоких потолках из черного дуба белели пятна — это небо, побледневшее к концу дня, просвечивало сквозь дыры в крыше. Ни одно стекло не уцелело. Время от времени под нашими ногами скрипела и проваливалась какая-нибудь прогнившая доска.
Наконец мы остановились в последнем, самом просторном зале, где было два ветхих ящика для хранения зерна, и тут мы с грустью сложили то, что осталось от наших тридцати семи чемоданов — светлые пиджаки, трость и «Вечернюю газету». Сквозь незастекленные окна, в которые видны были кроны деревьев и голубые горы, стоявшие по ту сторону реки, проникал свежий горный воздух, свободно разгуливавший здесь, как по террасе, неся с собой аромат могучей сосны. А снизу, из долин, доносился далекий и грустный голос поющего песню пастуха. Жасинто пробормотал:
— Это ужасно!
Я прошептал:
— Это деревня!
Тем временем Зе Брас, запустив пальцы в волосы, исчез, чтобы отдать распоряжения об ужине для «их первосходительств». Бедный Жасинто, убитый разразившейся катастрофой, смирившийся перед столь внезапным исчезновением всякой цивилизации, тяжело рухнул на каменную скамью у одного из окон и принялся смотреть на горы.
Что до меня, то я, которому горный воздух и песня пастуха были не в диковину, в конце концов спустился в сопровождении кучера на кухню по ступенькам и закоулкам, где было темно не столько от сумерек, сколько от густой паутины.
Кухня представляла собой сплошную массу черных, цвета сажи, тонов и форм; в глубине ее, на земляном полу, сверкал красный огонь, лизавший грубые чугунные котлы и клубами дыма исчезавший вверху, за редкой решеткой, которая скупо пропускала свет. Несколько шушукавшихся женщин, охваченных священным трепетом, в суматохе ощипывали цыплят, сбивали яйца, перебирали рис… Среди них был добрый управляющий, который в смятении бросился ко мне, клятвенно уверяя, что «ужин для их первосходительств поспеет в один миг». И так как я спросил его о постелях, достойный Брас перешел на невнятный и робкий шепот о «соломенных тюфячках на полу».
— Этого вполне достаточно, сеньор Зе Брас, — поспешил я его успокоить.
— Дай-то бог! — вздохнул славный человек; ныне он испытывал такой ужас, какого ему, горцу, еще ни разу испытать не довелось.
Поднявшись наверх со столь утешительными известиями об ужине и ночлеге, я увидел, что мой Жасинто все еще сидит на каменной скамье у окна и наслаждается мирным вечерним покоем, который медленно и молчаливо воцарился над горами и долиной. В вышине уже мерцала звезда, алмазный Веспер, — он один остался на христианском небе от телесной прелести Венеры! Жасинто никогда не обращал внимания на эту звезду, никогда не присутствовал при величественном и прекрасном отходе природы ко сну. Почерневшие деревья и горы, освещенные хутора, растворившиеся во мраке, сонный звук колокола, поднимающийся по склонам, шепот вод среди низких трав — все это было для него откровением. Я сидел напротив, на другой скамье. И чувствовал, что он вздыхает, как человек, который наконец-то может отдохнуть.
В этом созерцании и застал нас Зе Брас, явившийся с радостным известием о том, что «угощеньице» на столе. Стол был в другом зале, еще более голом, еще более черном. И тут мой суперцивилизованный Жасинто отступил в подлинном ужасе: на сосновом столе, покрытом полотенцем, вплотную приставленном к грязной стене, стояла полурастаявшая сальная свеча в медном подсвечнике, освещавшая два блюда из желтого фаянса, рядом с которыми лежали деревянные ложки и железные вилки. Рюмки из толстого, тусклого стекла хранили красный цвет вина, которое наливалось в них в урожайные годы во время сбора винограда. Глиняная тарелка с маслинами своей аттической простотой могла бы порадовать сердце Диогена. В широкий кукурузный хлеб был воткнут большой нож… Бедный Жасинто!
Но он покорно сел за стол и в течение долгого времени задумчиво вытирал носовым платком черную вилку и деревянную ложку. Потом молча и недоверчиво отхлебнул маленький глоток повергающей в трепет куриной похлебки. Отхлебнул и поднял на меня, своего товарища и друга, большие, удивленно блестевшие глаза. Он снова отведал ложку похлебки, на сей раз чуть медленнее, на сей раз более полную… и, улыбнувшись, изумленно прошептал:
— Вкусно!
Это было действительно вкусно: в похлебке была печенка и был зоб, ее аромат наполнял душу умилением. Я трижды энергично набрасывался на эту похлебку, Жасинто же выскоблил супницу. Но славный Зе Брас уже отодвинул кукурузный хлеб, отодвинул свечу и поставил на стол покрытое глазурью блюдо, до краев наполненное рисом с бобами. Надо сказать, что, хотя бобы (греки называли их сиборией) относятся к эпохе высшей цивилизации и хотя они так укрепляли мудрость, что в Сикионе, в Галатии, был воздвигнут храм в честь Минервы Сиборийской, Жасинто всегда их ненавидел. Тем не менее он робко подцепил боб на вилку. И снова его расширившиеся от изумления глаза поймали мой взгляд. Еще боб, еще взгляд… И вот мой требовательнейший друг восклицает:
— Великолепно!
Был ли это возбуждающий горный воздух? Было ли это изумительное искусство тех женщин, которые там, внизу, мешали в котлах, распевая «Взгляни, мой дорогой»? Не знаю, но с каждым новым блюдом хвалы Жасинто становились все более безудержными и громкими. И наконец, когда подали петуха с лавровым листом, жаренного на деревянном вертеле, он возопил:
— Божественно!
Впрочем, ничто не привело его в такой восторг, как вино, вино, льющееся из толстой зеленой кружки, вино вкусное, пронизывающее, бодрящее, горячее, в котором больше жизни, нежели в целой поэме или в священной книге! Глядя при свете сальной свечки на грубую рюмку, которую вино украсило пеной, я вспоминал о том деревенском дне, когда Вергилий, сидя под навесом из ветвей в доме у Горация, воспевал наслаждения Реции. И Жасинто — я впервые увидел на его щеках румянец вместо шопенгауэровской
