Мигейс, по распоряжению сеньора епископа, оставил одноногого звонаря в соборе, ссылаясь на то, что дядя Эсгельяс потерял ногу при служении в церкви, свалившись с колокольни в праздничный день: ergo,[124] воля неба ясна: дядя Эсгельяс нужен собору. Когда приход перешел к Амаро, дядя Эсгельяс обратился за защитой к Сан-Жоанейре и Амелии, чтобы сохранить за собой, как он выражался, «колокольную службу». Кроме всего прочего, – и таково было мнение синклита на улице Милосердия, – оставить при церкви дядю Эсгельяса значило сделать доброе дело: звонарь был вдов и содержал дочь пятнадцати лет, у которой были парализованы от рождения обе ноги. «Нечистый взялся за наши ноги», – говаривал дядя Эсгельяс. Очевидно, из-за этой беды он и стал таким угрюмым молчальником.
Говорили, что дочка звонаря, Антония (отец звал ее Тото), изводила его своим злобным упрямством, вспышками бешенства, всевозможными капризами. Доктор Гоувейя находил у нее истерию, но все благомыслящие люди твердо знали, что в Тото вселился бес. Возникла даже мысль изгнать из нее нечистую силу. Однако сеньор главный викарий, опасаясь вмешательства газет, колебался и не давал своего благословения; одержимую только опрыскали святой водой, отчего никакого улучшения не последовало. Впрочем, как и в чем проявлялось бесовское наваждение, мучившее параличную, было гражданам неизвестно. Доне Марии говорили, будто девочка воет волком; старшая Гансозо, со своей стороны, утверждала, что она раздирает себя ногтями… Когда об этом спрашивали звонаря, он уклончиво отвечал:
– Беда, да и только…
Все свободное время между службами дядя Эсгельяс проводил дома, с дочерью, и лишь изредка ходил через площадь в аптеку за каким-нибудь лекарством или в кондитерскую Терезы за пирожными. Целый день сырой и темный закоулок при соборе – внутренний двор, сарай, высокая каменная стена, увитая плющом, и в глубине домик с единственным окном в черной раме наличника, прорубленным в облупившейся стене, – был погружен в безмолвие. Только мальчишки-певчие отваживались иногда пробраться во внутренний двор и поглядеть, что делает звонарь. Тот неизменно сидел, сгорбившись, у очага, с трубкой в руке, и уныло сплевывал в огонь.
Каждый день дядя Эсгельяс приходил почтительно слушать мессу, когда служил сеньор соборный настоятель. Как только Амаро, облачась в ризнице, услышал за спиной постукивание костыля, он в последний раз повторил в уме придуманную для звонаря историю. Ведь нельзя просить приюта у дядюшки Эсгельяса без объяснений, а объяснение могло быть только одно: какой-нибудь вид религиозной тайны. А что подойдет лучше, чем в уединении, вдали от мирских помех, подготовить юную душу к послуху, а затем к монашеству?
Поэтому, как только звонарь вошел в ризницу, падре Амаро ласково его приветствовал: «Добрый день, добрый день!» – и прибавил, что дядюшка Эсгельяс сегодня прекрасно выглядит. И неудивительно: по словам святых отцов, колокола даруют спокойную радость и благополучие тому, кто при них состоит, ибо они освящены и обладают особо благодетельными свойствами. И он стал благодушно рассказывать дядюшке Эсгельясу и двум псаломщикам, что в детстве, проживая в доме сеньоры маркизы де Алегрос, мечтал стать звонарем.
Все посмеялись, в восторге от шутливого настроения его преподобия.
– Не смейтесь, это чистая правда. Мне бы такая служба подошла… И заметьте: в прежнее время при колоколах могли состоять лишь посвященные в сан. Отцы церкви считали этот труд особенно угодным Богу. Недаром в одной глоссе говорится, как бы от лица колокола:
что значит: «Я хвалю Бога, созываю народ, собираю клир, оплакиваю мертвых, прогоняю чуму, украшаю праздники».
Он цитировал глоссу с почтением, стоя посреди ризницы, уже в стихаре и епитрахили,[125] а дядя Эсгельяс, помогая себе костылем, старался стоять прямее и смотрел горделиво, слушая эти слова, которые поднимали его на такую высоту.
Ризничий принес лиловую фелонь[126] для облачения, но Амаро еще не окончил свою хвалебную песнь колоколам; теперь он говорил о замеченной у них способности разгонять грозу (что бы ни возражали слишком самонадеянные физики): объясняется это свойство не только тем, что колокол сообщает воздуху часть благодати, полученной им при освящении, но и тем, что он отгоняет демонов, вьющихся в вихрях и громах. Святой Миланский собор прелатов специально рекомендует звонить в колокола, когда поднимается буря.
– Одним словом, дядя Эсгельяс, – добавил он, благосклонно улыбаясь звонарю, – советую вам в плохую погоду не медлить, а на всякий случай сразу лезть на колокольню, поближе к центру грозы. Давайте ризу, дядя Матиас.
И он подставил спину, чтобы на плечи ему набросили фелонь, в то же время смиренно и с достоинством произнося:
– «Domine quis dixisti jugum meum…» Затяните потуже завязки на спине, дядя Матиас… «Suave est, et onus meum leve».[127]
Он склонил голову перед распятием и вошел в церковь, как предписано в уставе – выпрямив корпус, но опустив глаза. Дядя Матиас тоже шаркнул ножкой висевшему в ризнице распятию и поспешил с чашами за священником, прочищая горло громким покашливанием.
Во время дароприношения, поворачиваясь лицом к молящимся, а также возглашая: «Orate fratres!» – падре Амаро из особого благоволения, не запрещенного правилами литургии, обращался каждый раз к дяде Эсгельясу, как будто приглашение относилось именно к нему; и дядя Эсгельяс, положив рядом с собой костыль, отдавался религиозному чувству с особенным рвением. А дойдя до «Benedicat»[128] и приблизясь к алтарю, чтобы получить от живого Бога толику благодати, падре Амаро медленно повернулся к пастве и снова нашел глазами дядю Эсгельяса, словно давая понять, что ему одному посвящает всю милость и все дары господа.
– А теперь, дядя Эсгельяс, – сказал он вполголоса, вернувшись в ризницу после мессы, – подождите меня во дворе: нам нужно переговорить.
Вскоре он вышел из церкви в глубоко озабоченным видом, встревожившим звонаря.
– Наденьте шляпу, наденьте шляпу, дядя Эсгельяс. Да, так я хотел поговорить с вами о весьма важном деле… Собственно говоря, я прошу вас об одолжении…
– О, сеньор настоятель!
– Вернее, нет: это не одолжение… Ведь я служу Богу, и каждый обязан помочь мне в меру своих сил. Речь идет об одной молодой девушке, которая хочет уйти в монастырь. Словом, я вполне вам доверяю и
