Ваш брат во Христе
P. S. Ребенок тоже умер и уже похоронен».
Он заклеил письмо черной облаткой; затем, убрав в стол бумаги, отворил тяжелую, окованную железом дверь ризницы и окинул взглядом внутренний двор, сарай, дом звонаря…
После первых дождей и туманов этот закоулок соборного двора уже приобрел свой унылый зимний вид. Падре Амаро медленно вышел, окруженный угрюмой тишиной и тенью высоких выступов соборной стены, и заглянул через окно в кухню к дяде Эсгельясу. Звонарь был дома; он сидел у очага с трубкой, в зубах и время от времени уныло сплевывал в огонь. Амаро тихонько постучал в стекло, звонарь отпер дверь. Вид этой знакомой кухни, занавеска в алькове Тото, лестница, ведшая на чердак, потрясли падре Амаро таким шквалом воспоминаний и тоски, что он не мог вымолвить ни слова; судорога сдавила ему горло.
– Я пришел попрощаться с вами, дядя Эсгельяс, – прошептал он наконец. – Я еду в Лиссабон, сестра моя при смерти…
Он помолчал; потом сказал, и губы его задрожали от рвавшихся из горла рыданий:
– Несчастье никогда не приходит одно. Знаете, ведь бедная Амелия внезапно умерла.
Звонарь онемел от удивления.
– Прощайте, дядя Эсгельяс. Дайте вашу руку. Прощайте.
– Прощайте, сеньор соборный настоятель, прощайте! – говорил старик, с трудом сдерживая слезы.
Амаро бежал домой почти бегом, прилагая все силы, чтобы не заплакать прямо на улице. Эсколастике он сказал, что этим же вечером едет в Лиссабон. Дядя Крус пришлет ему лошадь, чтобы доехать до станции в Шан-де-Масансе.
– Денег у меня в обрез, только на дорогу. Но вы можете взять себе все столовое и постельное белье…
Эсколастика всхлипнула и кинулась целовать ему руку; потом предложила уложить ему чемодан.
– Я сам соберу вещи, Эсколастика, не беспокойтесь.
Он заперся в своей комнате. Эсколастика, продолжая хныкать, стала собирать по шкафам скудное белье сеньора соборного настоятеля. Но Амаро снова позвал ее: под окном бродячие музыканты, немилосердно фальшивя, играли на скрипке и арфе вальс «Два мира».
– Киньте им тостан, – скрипя зубами, сказал падре Амаро, – и пусть проваливают ко всем чертям… Здесь больные!
До пяти вечера Эсколастика не слышала больше ни единого звука в комнате сеньора настоятеля.
Когда конюх от Круса привел лошадь, Эсколастика, думавшая, что ее хозяин уснул, тихонько постучала в его дверь, заранее всхлипывая в предвидении скорой разлуки. Падре Амаро сейчас же открыл. Он был уже в плаще; посреди комнаты стояла уложенная и перевязанная ремнями брезентовая дорожная сумка, которую надо было привязать сзади к седлу. Амаро вручил Эсколастике целую пачку писем, чтобы она сегодня же вечером отнесла их по адресам: для доны Марии де Асунсан, для падре Силверио и для падре Натарио. Он уже спускался с лестницы под причитания Эсколастики, когда внизу послышался знакомый стук костыля: это пришел взволнованный дядя Эсгельяс.
– Войдите, дядя Эсгельяс, войдите.
Звонарь закрыл дверь и после короткого колебания сказал:
– Извините меня, ваше преподобие, но… Я от огорчения совсем позабыл. Уже давно у меня в комнате нашлось вот это, и я подумал, что…
И он положил на ладонь падре Амаро золотую сережку, Амаро сразу узнал ее: это была сережка Амелии, которую та долго и напрасно искала; наверно, как-нибудь утром, во время одного из их свиданий, она завалилась за койку звонаря. С трудом переведя дух, Амаро обнял дядю Эсгельяса.
– Прощайте! Прощайте, Эсколастика. Не забывайте меня. Передайте поклон Матиасу, дядя Эсгельяс.
Конюх прикрутил брезентовую сумку к седлу, и Амаро уехал, оставив на крыльце Эсколастику и дядю Эсгельяса, которые утирали слезы.
Однако на повороте дороги возле дамбы ему пришлось спешиться, чтобы поправить стремя; он собирался уже снова сесть в седло, когда из-за угла дамбовой стены выплыли доктор Годиньо, секретарь Гражданского управления и сеньор председатель Муниципальной палаты; они были теперь в большой дружбе и возвращались в город после совместной прогулки. Все трое остановились договорить с сеньором соборным настоятелем и полюбопытствовали, зачем он оказался на этой дороге с саквояжем и не собирается ли в дальний путь…
– Это правда, – сказал он, – я еду в Лиссабон.
Бывший Биби и председатель Муниципальной палаты завистливо вздохнули. Но священник рассказал им про умирающую сестру, и они сразу сделали грустные лица. Сеньор председатель сказал:
– Да, это очень тяжело, я понимаю… И к тому же печальные события у ваших добрых знакомых. Бедная Амелиазинья вдруг умерла, так внезапно…
Бывший Биби встрепенулся:
– Как? Амелиазинья, эта хорошенькая барышня с улицы Милосердия? Умерла?
Доктор Годиньо тоже еще не слышал об этом; он был, видимо, поражен.
Сеньор председатель узнал новость от своей служанки, а та от Дионисии. Говорят, девушка скончалась от аневризмы.
– Ах, сеньор настоятель, – воскликнул Биби, – простите, если я оскорблю ваши верования, которые,
