– Но ведь исповедь – одно из важнейших таинств; использовать его для выборов…
Падре Натарио, у которого уже выступили красные пятна на щеках, брякнул, забыв свою обычную сдержанность:
– Неужто сеньор падре Амаро принимает исповедь всерьез?
Все замерли от удивления.
– Принимаю ли я исповедь всерьез? – переспросил падре Амаро, отшатнувшись и широко раскрыв глаза.
– Ну, ну! – зашумели священники. – Что ты, Натарио? Что ты, брат?
Падре Натарио, разгоряченный от выпитого, спешил объясниться, смягчить свои слова:
– Да послушайте, господа! Я вовсе не говорю, что исповедь – чепуха. Я не масон! Я только хотел сказать, что это средство, помогающее убеждать, помогающее узнавать, что происходит вокруг тебя, и тогда легче направлять вверенное тебе стадо в нужную сторону… С точки зрения церкви, исповедь – это оружие. Вот что такое исповедь: оружие!
– Оружие! – изумились сотрапезники.
Аббат укоризненно покачал головой:
– Эх, Натарио! Зарапортовался ты, брат! Это уж и не знаю что!
Либаниньо крестился, твердя: «Экий страх, экий страх, поджилки трясутся!»
Натарио раздражался все больше.
– Вы хотите меня уверить, что любой из нас, только в силу своего сана, в силу того, что епископ трижды возложил на него руки и сказал accipe,[73] уже воплощает в себе Бога и сам становится Богом, чтобы отпускать грехи?!
– Конечно! – закричали все. – Конечно!
Каноник Диас процитировал, помахивая вилкой с насаженной на нее фасолью:
– «Quorum remiseris peccata, remittuntur eis».[74] Такова формула. Формула – это все, душа моя…
– Исповедь заключает в себе самую суть священства, – заговорил Амаро, строго глядя в глаза Натарио и пытаясь вразумить его, как забывчивого школяра, – перечитайте святого Игнатия! Перечитайте святого Фому!
– Так его! – закричал Либаниньо, подпрыгивая на стуле. – Так его, милейший падре Амаро! Стукните по башке этого нечестивца!
– Эх, господа! – вскричал Натарио, раздраженный до крайности тем, что ему противоречат. – Ответьте мне на один вопрос (он рывком повернулся к Амаро): вот вы, например, только что позавтракали, съели ломтик поджаренного хлеба, пили кофе, выкурили сигаретку, потом пошли в исповедальню; вы озабочены своими домашними делами, думаете о том, что денег не хватает; у вас болит голова или бурчит в животе – и что же: вы воображаете, что вы Бог и можете отпускать грехи?
Этот довод поставил всех в тупик.
Каноник Диас, положив вилку, воздел руки к небу и с шутовской торжественностью возопил:
– Hereticus est! Он еретик!
– Hereticus est! Вот и я говорю, – буркнул падре Амаро.
Но в этот миг Жертруда внесла блюдо с рисовой запеканкой.
– Не будем спорить об этих высоких материях, – предложил миролюбец-аббат, – займемся лучше запеканочкой. Жертруда, подай-ка нам ту бутылку портвейна!
Натарио, перегнувшись через стол, все еще метал в Амаро копья своих аргументов:
– Отпускать грехи – значит проявлять силу благодати. Благодать есть атрибут Бога; ни у одного автора вы не найдете ни слова о том, что благодать может передаваться какому-либо лицу. Следовательно…
– Я могу выдвинуть сразу два возражения… – кричал Амаро, подняв палец, как подобает в Богословской полемике.
– Ох, дети мои, милые! – стонал аббат. – Оставьте этот спор, вы даже не слышите, как чудно рис пахнет!
Успокоив их, он налил каждому портвейна, наполняя бокалы медленно, по всем правилам искусства.
– Тысяча восемьсот пятнадцатого года! – приговаривал он. – Такое вино не каждый день доводится пить.
Чтобы оценить его должным образом, сотрапезники поуютней раскинулись на старых кожаных креслах, подняли бокалы, полюбовались вином на просвет; потом пошли тосты. Первый тост провозгласили за аббата. Тот бормотал:
– Весьма польщен… Весьма польщен!
На глаза у него даже слезы навернулись.
– За здоровье его святейшества Пия Девятого![75] – пропищал Либаниньо, размахивая бокалом. – За мученика!
Они выпили с волнением. Тогда Либаниньо затянул фистулой гимн Пия IX; осторожный аббат попросил его замолчать, чтобы не услыхал садовник, подстригавший в саду буксы.
