– А бумага? Где добыть бумагу?
Бумага должна была обойтись не дешевле девяти или десяти мильрейсов. Ни один из них не располагал такой суммой и не мог рассчитывать на денежных друзей, которые во имя идеи дали бы ее в долг.
– Попроси денег у Нунеса в счет жалованья! – нашелся наборщик.
Жоан Эдуардо горестно почесал в затылке. Он живо представил себе, в какое негодование придет Богобоязненный Нунес, член приходского совета, личный друг декана, если ему попадется на глаза такая брошюра! А что будет, когда он узнает, что ее написал его собственный конторщик, на бумаге, взятой в его, Нунеса Феррала, конторе, хозяйским гусиным пером! Жоан Эдуардо уже видел своего толстенького патрона в роковую минуту: побагровев от гнева, привстав на носки своих белых сапожек, он закричит свиристящим голоском: «Вон отсюда! Вы масон! Убирайтесь прочь!»
– Хорош я буду! – задумчиво сказал конторщик. – Ни жены, ни хлеба!
Густаво тоже призадумался: доктор Годиньо, владелец типографии, и его не помилует. После примирения с «кликой на улице Милосердия» доктор Годиньо вновь и весьма гласно занял свое почетное положение опоры церкви и столпа веры…
– Да, черт подери… Это может нам дорого обойтись, – сказал он.
– Это невозможно! – подтвердил конторщик.
Они долго чертыхались в бессильной ярости. Упущен единственный в своем роде случай вывести церковников на чистую воду!
План издания брошюры, словно рухнувшая колонна, казался им теперь еще колоссальней. Это уже не было бы возмездие злодею священнику, но полный разгром всего духовенства, иезуитов, административной власти папства и других злоупотреблений церкви… Проклятие! Если бы не Нунес, если бы не Годиньо, если бы не девять мильрейсов…
Извечная препона на пути всех бедняков – безденежье и зависимость от хозяина – мешает даже такому делу, как издание брошюры! Оба пришли к выводу, что современное общество не имеет права на существование.
– Нет, революция решительно необходима! – восклицал наборщик. – Надо разрушить до основания все, все! – И его широкий жест живо изобразил грандиозное выравнивание общественных различий и снос церквей, дворцов, банков, казарм и недвижимости всех на свете докторов Годиньо. – Еще бутылку красного, дядя Озорио!..
Но дядя Озорио не появлялся. Густаво изо всех сил колотил по столу черенком ножа и наконец, потеряв терпение, пошел к стойке, «чтобы выпустить кишки из этого продавшегося типа, который заставляет гражданина Португалии напрасно ждать».
Дядя Озорио в это время, сняв колпак и сияя от горделивой радости, беседовал с бароном де Виа Клара: приближались выборы, и барон паломничал по всем кабакам и пожимал руки своим избирателям. Здесь, в харчевне, барон был поистине великолепен; в лаковых ботинках, блиставших на глинобитном полу, со вставленным в глаз золотым моноклем, он покашливал от чада горелого масла и едких испарений винной гущи, осевшей на стенках бочек.
Густаво, увидя его, скромно ретировался в отдельный кабинет.
– Он разговаривает с бароном, – объяснил он конторщику почтительным шепотом.
Жоан Эдуардо сидел нахохлившись и обхватив голову руками. Наборщик стал уговаривать его не вешать нос. Какого черта! В конце концов, даже лучше, что он избавился от женитьбы на святоше…
– И я не могу отплатить этому негодяю! – перебил его Жоан Эдуардо, отталкивая тарелку.
– Не горюй, – пообещал наборщик торжественно – скоро придет для всех них час расплаты!
И он стал вполголоса рассказывать о том, что «готовится в Лиссабоне». Он слышал, там уже создан клуб республиканцев, в котором участвуют даже некоторые известные лица (это казалось ему лучшей гарантией успеха). Кроме того, зашевелились рабочие. Да он и сам… и Густаво, наваливаясь животом на стол, шептал почти на ухо Жоану Эдуардо, что уже договорился и будет принят в новую секцию Интернационала, которую скоро откроет один испанец, недавно прибывший из Мадрида; Густаво пока не видел этого испанца: тот скрывается от полиции; и вообще у комитета нет денег… Но уже нашелся человек, владелец мясной лавки, который обещает дать сто мильрейсов… В армии тоже ведется работа: на собрании он видел одного пузана, о котором говорили, что он майор, и он действительно похож на майора…
– Словом, – говорил Густаво, – через несколько месяцев, когда эти силы объединятся, все разом взлетит на воздух: правительство, король, знать, капиталисты, епископы, – и придет конец этим злобным чудовищам! И тогда королями будем мы, дружище! Всех этих Нунесов, Годиньо и прочий сброд мы засадим в тюрьму святого Франциска. Годиньо я беру лично на себя… Долгополых в шею! И простой народ наконец обретет свободу!
– Не скоро это случится! – вздохнул Жоан Эдуардо, с горечью думая о том, что, когда грянет революция, уже поздно будет отвоевывать Амелиазинью…
Тут появился дядя Озорио с графином.
– А, наконец-то, «сеньор фидалго»! – насмешливо приветствовал его наборщик.
– Иной и не носит титула, а все же титулованные особы с ним считаются, – сейчас же отпарировал дядя Озорио; казалось, он еще больше разбух от самодовольства.
– Так ведь титулованные особы считаются не с тобой, а с твоими шестью голосами!
– У меня в приходе не шесть, а восемнадцать голосов и ожидается девятнадцатый. Что еще прикажете вам подать, почтенные сеньоры? Больше ничего? Жаль. Значит, надо распить еще графинчик!
И он задернул занавеску, оставив друзей наедине с полным графином и предоставив им мечтать сколько угодно о революции, которая поможет одному вернуть себе менину Амелию, а другому – разделаться с доктором Годиньо.
Было уже около пяти, когда приятели вышли из своего закутка. Дядя Озорио относился к ним с
