этих днях в Александрии. А наши чудные прогулки вдоль Махмудие!.. Разрешите поднять вашу перчатку, прекрасная дама!.. Если мне еще раз придется побывать в стране Птолемеев, я не забуду об улице Двух сестер: «Мисс Мэри, перчатки и восковые цветы». Прелестно. Позволите ли прислать вам «Историю Лагидов», когда она выйдет в свет? Там есть весьма пикантные подробности: когда Клеопатра влюбилась в Ирода, царя Иудеи…
Но тут Алпедринья, хлопотавший у кровати, закричал в волнении:
— Сеньор! Опять грязное белье!
Среди смятых простынь он обнаружил длинную кружевную сорочку с шелковыми лентами. Он встряхнул ее — и по всей комнате разлился томительный аромат фиалок и любви… Ах! Это была ночная сорочка Мэри, еще не остывшая от моих объятий!
— Она принадлежит сеньоре доне Мэри. Твоя рубашечка, милый ангел! — простонал я, пристегивая подтяжки.
Моя модисточка, побледнев и дрожа от волнения, встала с кровати и внезапно (поэтическое доказательство любви!) свернула сорочку в комок и бросила мне с таким беззаветным порывом, точно внутри находилось ее сердце.
— Дарю ее тебе, Теодорико! Бери, Теодорико! В ней еще дышит наша любовь! Возьми ее и клади на ночь к себе в постель! Как будто это я… Нет, подожди, подожди, любимый! Я хочу надписать два слова… посвящение!
Она подбежала к столу: там валялись обрывки целомудренной бумаги, на которой я писал тетечке послания о моем безупречном житье в Александрии и о ночах, посвященных думам о евангельских откровениях… Чувствуя, как две крупные слезы катятся по моей бороде, я метался по комнате с надушенной сорочкой в руках, ища, куда бы сунуть эту драгоценную реликвию любви. Чемодан был ужe заперт, холщовый мешок набит до отказа.
Топсиус, потеряв терпение, извлек из кармана серебряные часы. Лакедемонец хрипел в дверях:
— Don Teodorico, es tarde, es muy tarde[7].
Но моя возлюбленная уже взмахнула бумажкой, где широкими, смелыми, щедрыми, как ее любовь, буквами было начертано: «Моему Теодорико, моему могучему португальцу, на память о дивных часах, проведенных вместе!»
— О милая! Но куда я это дену? Нельзя же нести рубашку в руках, на виду у всех!
Алпедринья уже стоял на коленях и лихорадочно развязывал холщовый мешок. Но Марикокинья, в порыве любовного вдохновения, схватила лист оберточной бумаги, подобрала с пола красную тесемку, и ее ловкие руки в одну минуту превратили сорочку в аккуратный, удобный и изящный пакетик. Я с нежностью зажал его под мышкой.
Потом наступили мгновения, полные порывистого шепота, рыданий, поцелуев, нежных слов:
— Мэри, милый ангел!
— Теодорико, любовь моя!
— Напиши мне в Иерусалим!
— Не забывай своего котеночка…
Я сбежал по лестнице не помня себя… Коляска, в которой мы с Мэри столько раз катались под ароматной листвой вдоль берегов Махмудие, тронулась с места; пара белых лошадок понесла меня прочь, вырвав из блаженства, в котором сердце мое успело пустить корни; безжалостно оборванные, они кровоточили в немевшей груди. Всезнающий Топсиус, укрывшись под зеленым зонтом, продолжал как ни в чем не бывало бубнить что-то ученое: известно ли мне, по каким местам мы проезжаем? Это знаменитый Гептастадий, дорога Семи государств; ее выстроил первый из династии Лагидов, чтобы сообщаться с островом Фарос, воспетым в творениях Гомера. Я не слушал. Высунувшись из коляски, я махал платком, омоченным слезою разлуки. Милая Марикокинья стояла в подъезде отеля, рядом с Алпедриньей, — такая хорошенькая в шляпке с маками — и тоже взмахивала тонким платочком; еще несколько мгновений два батистовых лоскутка посылали друг другу по воздуху жар наших сердец. Потом я рухнул, как труп, на обитое ситцем сиденье…
Поднявшись на «Кайман», я поспешил запереться в каюте, чтобы там похоронить свое горе. Топсиус пытался схватить меня за рукав и обратить мое внимание на памятники величия Птолемеев: порт Евнотов, мраморную пристань, где причаливали галеры Клеопатры. Я вырвался и на трапе чуть не сбил с ног монашенку — сестру милосердия, которая робко пробиралась наверх с четками в руках. Я буркнул: «Извините, сестрица», потом повалился на койку, дав волю слезам и сжимая в объятиях пакетик в оберточной бумаге — все, что осталось от великолепной любви, дарованной мне Египтом.
Два дня и две ночи «Кайман» пыхтел и переваливался по волнам Средиземного моря. Завернувшись в плед и ни на минуту не выпуская из рук заветный сверток, я безвыходно сидел в каюте и с отвращением отталкивал галеты, которые время от времени приносил мне сострадательный Топсиус. С обычным хладнокровием он изливал на меня потоки познаний об этом море, именовавшемся в древности «Великой Зеленой Водой»; мне было не до него: я тщетно старался вспомнить хоть обрывки тетушкиной молитвы, помогающей от качки в море.
Однажды вечером, уже в сумерки, я смежил глаза — и вдруг почувствовал, что мои ночные туфли ступают по твердой земле… Подо мной была скала; пахло розмарином. Я поднимался, как ни странно, на поросший кустарником холм, рядом со мной была Аделия, а потом из серого свертка вышла моя светловолосая Мэри — свеженькая и чистая, даже не помяв маков на шляпке! Тут из-за скалы выступил голый исполин, черный как сажа и с рогами; глаза его горели красным огнем наподобие круглых фонарных стекол. Бесконечно длинный хвост, шурша, извивался по земле, точно раздраженная змея, ползущая среди сухой листвы. Он увязался за нами самым бесцеремонным образом. Я сразу понял, что это дьявол, но ничуть не смутился и не испугался. Ненасытная Аделия искоса поглядывала на его могучую мускулатуру, а я с негодованием восклицал: «Ах, потаскушка, так ты и от дьявола не прочь!»
Мы взошли на вершину холма. Растрепанная пальма покачивалась над мрачной немой бездной. Вдали желтым штофом ширилось небо, и на его яичной желтизне четко выделялся черный горб с тремя воткнутыми рядом крестами, очерченными ровно и тонко, одной линией. Дьявол сплюнул и проворчал, потянув меня за рукав: «На том, что посередине, распят Иисус, сын Иосифа, по прозвищу Христос; мы подоспели как раз вовремя: сейчас начнется вознесение». И в самом деле! Средний крест, крест Иисуса, отделился от земли, словно деревцо, вырванное ветром, и стал медленно подниматься ввысь, и все рос и рос, и вскоре занял полнеба. Со всех сторон налетели сонмы ангелов, точно стаи голубей на корм, засуетились вокруг креста: одни тянули его сверху, перебросив через крестовину шелковые шнуры; другие подпирали снизу — и нам видно было, как напрягаются от усилий их голубоватые руки. Время от времени с деревянной перекладины срывалась, словно переспелая вишня, тяжелая капля крови; подлетевший серафим принимал ее в ладони и возносил высоко-высоко в небо, и она повисала в вышине, мерцая, как звезда. Среди туч появился огромного роста старец в белом одеянии; лица его не было видно за седой гривой кудрей и прядями кустистой бороды. Простертый среди облаков, он руководил операцией вознесения, командуя на неизвестном языке, похожем на латынь; голос его перекатывался, как гром боевых колесниц. Внезапно все исчезло. Дьявол, глядя на меня, задумчиво проговорил: «Consummatum est[8], друг мой. Появился новый бог. Возникла новая религия. И она омрачит землю и небо несказанным унынием».
Провожая меня вниз с горы, дьявол принялся с воодушевлением рассказывать о различных культах, священных празднествах и религиях, процветавших во дни его юности. Тогда все побережье Великой Зеленой Воды, от Библоса до Карфагена, от Элевзиса до Мемфиса, кишело богами. Одни изумляли совершенной красотой, другие — кровожадной свирепостью. Но все они вмешивались а жизнь людей, и жизнь была божественной; боги разъезжали в триумфальных колесницах, нюхали цветы, пили вино, бесчестили уснувших красавиц… За это люди любили их и подобной любви больше не увидит земля. Переселяясь на новые места, племена могли бросить свои стада или забыть реки, из которых пили в младенчестве, но богов своих они с любовью уносили на плечах. «Друг мой, — спросил он вдруг, — вам не случалось бывать в древнем Вавилоне? В некий день все вавилонские женщины, от матрон до юных дев, сходились в священной роще, чтобы отдать себя первому встречному в честь богини Милиты. Богатые приезжали в колесницах, украшенных серебром и запряженных буйволами, с целой свитой рабынь; бедные
