бедняками и середняками. Она даже раскаявшихся баев милует.
– А вы уверены, что я раскаялся?
– Бравада тут не к месту. Ты не бай и даже не середняк. Лучше подумай, как дальше жить будешь.
– Жить! – усмехнулся бывший басмач. – Отсеки мне голову, но не поверю, чтобы ты, туркмен, мог простить кровную обиду. Вы просто сначала хотите из меня все выжать, а потом шлепнуть.
– Чуть раньше, будь это в бою, я бы тебя и сам не пощадил. Время тогда было иное, решалась судьба революции, ее завоеваний. Кто кого! Из этой битвы мы вышли победителями. Говорят, добродетель, мол, живет только в сказках, легендах… Представь себе, что мы живем в сказочное время. Да-да, в сказочное! Время-то какое наступает, жизнь какая для туркмен настает! Не хочет смертоубийства советская власть, и это идет от ее человеколюбия… Вспомни свою жизнь, припомни всех, кто поверил Джунаид-хану… Где они? Стали ханами? Или шахами? Может, баями? И живут себе припеваючи, в раю? Или святыми заделались?.. Чего молчишь, Аннамет?
Аннамет не проронил ни звука, а сам невольно перебрал в памяти всех, кто поверил в красивые слова Джунаид-хана, вступил в его сотни, подался в пески. Где Сапар Заика? Убит при переходе границы. Дурды-бай? Его сам Эшши-хан прикончил. А Вольмамед? Его Эшши пристрелил… Скольких он еще знал в лицо – юзбашей, онбашей, простых нукеров, чьи и имена-то выветрились из памяти… И все они или гниют в земле, или их оставили в песках ранеными, истекающими кровью, на погибель. Если живы, то нищенствуют, бродят по чужим весям, вдали от родины. Аннамет тяжко вздохнул:
– Но и моя жизнь не мед. Что я вижу, кроме этой решетки?
– А ты хотел, чтобы тебе шестикрылую юрту отвели? Тебя кормят, поят и, надеюсь, не обижают… А решетка – дело временное. Ты сам должен определить, как жить дальше будешь.
– Мне нужна ясность: или меня на всю жизнь заточат в зиндан, или освободят… Если освободят, то помоги с Байрамгуль соединиться, и я уеду хоть на край света.
– Зачем так далеко? А если в родной Ташауз?..
– Только не туда. Там не повезло… И джунаидовских людей там много. Байрамгуль в Конгуре, туда поеду.
У Ашира чуть не вырвалось: «И прекрасно! Это мой родной аул», – но сдержался, промолчал, чего доброго, тогда Аннамет еще раздумает.
– Мой отец, – задумчиво продолжал Аннамет, – умер в тридцать пять лет. Его ужалила змея. Мой старший брат тоже оставил этот мир в таком же возрасте. И его змея ужалила… Мой родной дядя по матери погиб в столько же лет. Не своей смертью. Над всей нашей семьей витает какой-то рок. В этом году мне стукнуло тридцать пять… Когда ты пришел сюда, то я сказал себе: «Ну, Аннамет, молись Аллаху, твоя смерть пришла». Может, хоть в Конгуре мне удастся обмануть судьбу – чему быть, того не миновать.
Вскоре Аннамета доставили в Ашхабад, а оттуда в Конгур. Агали Ханлар о чете был предупрежден заранее, супругам отвели добротную мазанку, конфискованную у Атда-бая, самого Аннамета устроили на колхозную мельницу, а Байрамгуль пожелала ткать в артели ковры.
Бывший басмач, глава эшшиханской контрразведки заслуживал, конечно, самой суровой кары, и Аннамет сам прекрасно понимал это. Разумом, но не сердцем. Правда, после долгих бесед с Аширом Тагановым, после того, как наконец встретился с Байрамгуль, в душе его затеплилась надежда: может, помилуют, или, на худой конец, в Сибирь сошлют… И он старался найти себе оправдание, отыскивая его в том, что он сам бедняк, родом из бедной семьи, а за годы службы у Джунаид-хана н его сыновей не накопил ни золота, ни серебра. Не вина его, а беда, что стал слепым исполнителем чужой воли. А незрячий, зная, куда идет, разве видит перед собой дорогу? Так и он. Джунаид-хан, тот знал не только, куда шел, зачем, но и ясно видел свою цель. С руками, обагренными кровью, он шагал по трупам безвинных жертв. Конечно, сейчас легче всего валить на Джунаид-хана, хотя Аннамет вовсе не снимал вины и с себя. Да, он – преступник!
Истина обнажается в сравнении. Но его, Аннамета, преступление по сравнению со злодеяниями Джунаид-хана – песчинка в бархане. А ведь советская власть простила, объявила амнистию самому Джунаид-хану, его сыновьям, приближенным. На первый Всетуркменский съезд Советов, проходивший в двадцать пятом году в Ашхабаде, заявился собственной персоной ишан Ханоу, зловещий духовный наставник Джунаид-хана, и пустил слезу: дескать, он лоялен к советской власти, молодому туркменскому правительству. И его простили. Наверное, новая власть так поступила не от слабости, а от силы и человеколюбия.
Потому она милостиво обошлась и с Аннаметом, дала ему возможность честным трудом искупить вину.
Аульчане старались не проявлять к супругам излишнего интереса. Конечно, им хотелось бы кое о чем расспросить, да остерегались председателя аулсовета, который настрого предупредил не лезть к ним с расспросами. Пусть пообвыкнутся сначала с аулом, его людьми. Конгурцы даже всем миром отремонтировали им мазанку, поставили новый загон для овец. Никто о новой семье толком ничего не знал, но пересуды ходили всякие. Да и супруги пока избегали соседей: то ли стыдились своей внешности, то ли прошлого…
Так они и жили, видясь с аульчанами лишь на работе или случайно. Никто в гости к ним не хаживал и к себе не приглашал. И эта отчужденность, вольная или невольная, затянулась надолго. Вроде и не жили они в ауле, вроде не было их вовсе. Такое отношение односельчан становилось в тягость Аннамету, человеку от природы общительному. И он, болезненно переживавший людскую холодность, знал, что земля слухом полнится: «А этот Аннамет не такой уж безобидный, каким с виду кажется, говорят, это он нашего Тагана убил. И нос-то ему красноармейская сабля в бою отхватила…» Невмоготу стало дальше Аннамету, и однажды, встретив Агали Ханлара, пожаловался:
– Не жизнь, а пытка, прямо тебе скажу… На почести не рассчитываю. На свадьбу, на той не приглашают – дело хозяйское. Насильно мил не будешь. Обидно, что о поминках нам ничего не говорят. Будто нас нет. Вроде мы и не люди…
– Народ у нас добрый, отзывчивый, – Агали Ханлар пожал плечами. – Да вот только басмачи больно измывались над конгурцами. Свежо все в памяти…
Как-то поздним осенним вечером притащился к супругам дряхлый старик. Отдышавшись, прошамкал беззубым ртом:
– Лет семь назад моя сестра потеряла своего единственного сына… Сестра все не могла по- человечески справить сыну поминки. У бедняка, если мешок найдется, зерна нет, зерно появится – мешок не найдется. А тут колхоз помог. Завтра решили поминки справить. Приходите, помяните нашего родича.
Утром следующего дня Аннамет собрался пораньше, чтобы помочь в приготовлениях к поминкам, но Байрамгуль вдруг раздумала.
– Ты уж сходи один, – сказала она мужу. – Одного безносого и на десять аулов много, а тут два безносых в один дом придут.
В душе он согласился с женой, пошел один. Старики обрадовались Аннамету – его ранний приход оказался кстати. Кто-то из родичей, обещавших помочь, заболел, и Аннамет с охотой взялся за дело – носил воду из речки, мыл казаны, соорудил под ними очаг, развел огонь, и в полдень, после прихода аульчан, поминальную баранью чорбу уже разливали по большим деревянным чашкам, разносили гостям. Аннамета сменил какой-то разбитной парень с черпаком и, налив ему доверху чорбы в большую пиалу, выдолбленную из тальниковой коряги, сказал:
– Иди, брат, отдохни, – парень кивнул на сидевших вблизи двух мужчин. – Садись вон с ними, поешь.
Аннамет, поставив пиалу на домотканый дастархан, посередине которого лежали куски разломанного чурека, присел на кошму. Произнеся традиционный зачин «биссмила», протянул руку за хлебом и молча принялся за еду. Он не заметил, как один из сидевших рядом мужчин поднялся, перешел в глубь двора и подсел к другой группе, разместившейся под развесистым тутовником. Аннамет осознал это попозже, когда подали чай и он попытался заговорить с оставшимся – парнем лет двадцати. Тот не ел, а больше буравил глазами Аннамета, который, сразу же почувствовав на себе взгляды парня, подумал: «Потешно… Поди, никогда с таким уродом не сидел. Вот и разглядывает».
