сколько еретиков. Воистину герцог Анжуйский был надеждой народа и опорой святой церкви. Правда, находились злые языки, имевшие наглость утверждать, что на самом деле войска в поход вел маршал де Таванн, а имя королевского брата было использовано лишь для того, чтобы придать кампании вес. Эти же люди (всегда ведь найдется хоть один Фома неверующий, готовый очернить славные деяния) считали, что Генрих только и умеет, что вышивать да играть в бильбоке, и проводит в подобных занятиях целые дни. Клеветники говорили, что брат Карла IX куда лучше разбирается в нарядах, чем в оружии, а командует лишь сворой своих фаворитов, которые повсюду его сопровождают — намазанные, надушенные, разряженные до неприличия. Но все это, конечно, были домыслы злопыхателей. Добрые парижане (а уж они-то в людях разбираются, их не проведешь!) восторженно приветствовали герцога во время его торжественных выездов в столицу. В день одного такого триумфа герцог красовался в роскошном атласном костюме, а его белый конь изящно гарцевал и кланялся зрителям. Одной этой грациозной лошадки вполне хватило бы, чтобы привести толпу в восхищение. Карлу IX очень не понравился теплый прием, устроенный тогда его младшему брату. Пардальян, подобно всем настоящим парижанам, любил поглазеть на знатных особ и нередко видел герцога на улицах города. Потому юноша даже во мраке ночи без труда узнал Генриха Анжуйского и, как уже было сказано, теперь изрядно струхнул. Он уныло думал, что злая судьба постоянно заставляет его вмешиваться в чужие дела. И в результате шевалье превратился в непочтительного сына, который вместо того, чтобы жить, свято соблюдая мудрые заветы отца, всегда поступает вопреки им! А ведь он каждое утро клялся неукоснительно исполнять отеческие наставления.
«Какой я болван! — думал шевалье. — Зачем, зачем я связался с таким противником? И какая сумасшедшая муха меня укусила? Какого черта я сцепился с этими достойными дворянами? Разве можно так себя вести? Ни малейшего почтения к принцу!.. А ведь он брат его величества… Господи! Шею мне свернуть мало! Как всякий верноподданный, я должен чтить королевскую семью, а я…
Почему, почему я не последовал мудрым советам моего батюшки?.. Нет, полез покрасоваться перед герцогскими фаворитами! Зачем, зачем я оскорбил принца? А действительно, зачем? Может, особа королевской крови интересовалась вовсе не Лоизой? Может, в том доме у него было какое-нибудь важное дело? Вдруг там живет торговец бильбоке?»
Впрочем, будучи человеком разумным, Пардальян тут же сообразил, что по ночам никто бильбоке не покупает и, скорее всего, намерения благородных господ были все-таки не самыми чистыми.
Шевалье де Пардальян был совсем не глуп, да и наивным он казался лишь тогда, когда это было выгодно ему самому.
Он родился в эпоху великих потрясений; насилие и жестокость/ словно яд, проникали в души людей; человеческая жизнь ценилась недорого, и морали, в том значении, которое мы придаем этому слову сегодня, не существовало: каждый нападал, когда хотел, и защищался, как мог.
Поэтому, любезный наш читатель, не стоит думать, что Пардальян лицемерил, беседуя сам с собой. Он искренне считал советы отца превосходными и искренне стремился следовать им. Шевалье действительно не мог простить себе, что ослушался Пардальяна-старшего.
Он не ценил собственного великодушия, которое так отличало его от большинства современников. Свои героические порывы он осуждал, считая, что они вызваны лишь ребяческим желанием помахать шпагой.
Шевалье пришел к выводу, что последняя выходка была совершенно непростительной. Он и представить себе не мог, что герцог Анжуйский, второй после монарха человек в королевстве, способен заинтересоваться бедной и никому не известной белошвейкой.
В конце концов, как случалось уже не раз, Пардальян лишь махнул рукой:
— Ладно! Сделанного не воротишь… Посмотрим, что будет дальше!
Пока же шевалье решил быть осмотрительным и не являться завтра на Пре-о-Клер, где его должны были ожидать Келюс и Можирон.
— Одного из них я славно проучил этой ночью. Полагаю, что как-нибудь задам хорошую трепку и второму. Но на Пре-о-Клер идти, пожалуй, не надо. Там меня, разумеется, будут подстерегать слуги герцога, чтобы схватить и отправить прямиком в Бастилию.
Восхитившись собственным благоразумием, Пардальян лег спать. Ему снилась Лоиза…
Между тем Анри де Монморанси, маршал де Данвиль, притаившись, как мы помним, в укромном уголке, отлично видел все, что произошло на улице, однако Пардальяна во мраке не узнал: ведь после их случайной встречи прошло уже несколько месяцев, и ни имени, ни лица своего спасителя маршал тогда не запомнил. Теперь же он наблюдал из-за массивной колонны, как шевалье обратил в бегство герцога и его приспешников, а сам отправился на постоялый двор «У ворожеи».
Удостоверившись, что улица пуста, Монморанси выскользнул из своего укрытия, прокрался мимо запертых лавчонок и замер у двери дома, в который так стремился попасть герцог Анжуйский.
— Кто же она такая, эта Жанна? И что это за Лоиза? — в который раз вопрошал себя маршал. — Это явно они… безусловно! Одно имя можно было бы счесть случайным совпадением, но оба… Сомневаться не приходится! Да, это именно они! Жанна здесь! Мне нужно все разузнать, во всем разобраться… Завтра я обязательно вернусь сюда. Но нет!.. Уходить нельзя, что если днем она скроется…
Он до рези в глазах всматривался в черные окна, стараясь проникнуть в тайну их ночного безмолвия…
Рассвело. Одна за другой распахнулись двери лавчонок. Квартал ожил. Первые уличные торговцы изумленно таращились на бледного мужчину, неподвижно стоявшего возле одного из домов. Анри де Монморанси так и не покинул свой пост; маршала била нервная дрожь.
Неожиданно открылось окно мансарды, и в нем мелькнуло женское лицо. В следующий миг оно исчезло, но маршалу хватило и одной секунды: он чуть не закричал, узнав Жанну де Пьенн.
XVIII
ЕКАТЕРИНА МЕДИЧИ
Наступил вечер. Часы пробили девять. В доме у Деревянного моста, уже хорошо известном читателям, Екатерина Медичи и ее астролог Руджьери ждали шевалье де Пардальяна. Как мы помним, флорентиец совсем недавно пригласил его сюда.
Королева сидела за столом и что-то писала, а астролог в задумчивости мерил шагами комнату, то и дело заглядывая своей госпоже через плечо. Он даже не пытался скрыть любопытства, которое вызывали у него королевские письма, и вел себя с развязностью человека, имеющего право быть нескромным либо же присвоившего себе это право.
Перед Екатериной уже выросла целая груда запечатанных депеш. А королева все не выпускала из рук пера: дописав одно послание, она тут же принималась за другое. Екатерина Медичи была поразительно энергичной особой и успевала сделать очень многое.
Она уже исписала мелким почерком восемь листов, адресованных ее дочери, королеве Испании; мать излагала ей подробности религиозных распрей, раздирающих Францию, и умоляла короля Испании поддержать католиков. Затем Екатерина черкнула несколько строк придворному архитектору Филиберу Делорму — касательно возведения дворца Тюильри. Потом сочинила ласковое послание маршалу Колиньи, клянясь ему в том, что Сен-Жерменский мир нерушим и вечен. После этого Екатерина Медичи набросала записку Жану Дора, письмо папе римскому, приказ церемониймейстеру заняться приготовлениями к предстоящему торжеству. Не переставая писать, она то и дело обращалась к Руджьери:
— Этот юноша придет?
— Несомненно. Но зачем вам понадобился этот задира?
Екатерина бросила перо и пристально взглянула на флорентийца:
— Мне необходимы верные люди, Рене. Назревает что-то серьезное. Мне отчаянно нужны надежные люди и особенно такие, как ты изволил выразиться, задиры.
— У нас есть Моревер.
— Это правда, но на Моревера нельзя полагаться: ему известно слишком многое. К тому же он только что был ранен на дуэли — у него дрогнула рука. Всякое может случиться, бывают роковые мгновения, когда судьбу страны решает единственный удар шпаги, и если в такой момент шпага не будет разить точно, если клинок пройдет мимо цели, королевство может обратиться в прах… Рене, у этого юноши твердая рука?
— Не сомневайтесь, Екатерина, он будет служить нам!
— Да, Рене, твой особняк готов. Сегодня утром мне принесли ключи от его дверей.
