Эвери снова вздохнула.
– Я понимаю, что эти истины могут показаться жестокими, но правда обычно сурова, Вера. Осознать это – значит сделать первый шаг к взрослой жизни.
– Ничего ты не понимаешь, – безмятежно отозвалась девочка. – Мама сейчас со мной. Я чувствую, как она меня любит. А папа за мной придет. Если ты меня обидишь, папа сделает тебе еще хуже, чем мама. Он вообще-то
Эвери поморщилась.
– И наконец – угрозы подобного рода неприличны. Я понимаю, ты… не имела возможности это усвоить, живя в одном доме с актерами, но имей в виду, что в реальной жизни ни один из твоих родителей не в силах причинить мне даже малейшее беспокойство. Настаивать, чтобы твоя гран-маман опасалась этих низкорожденных созданий, – значит потакать своим фантазиям, что не только неприлично, но и опасно для бизнесмена. Ты больше не будешь повторять эти нелепые угрозы, равно как не станешь поддерживать эту вредную иллюзию, будто ты поддерживаешь некую, – она поджала губы, – телепатическую связь с матерью. Вступая в светлую и прекрасную жизнь бизнес-касты, подобные детские игры следует оставить. Ты меня поняла, Вера?
– Да, гран-маман.
– Хорошо. Дай руку.
Вера протянула руку с такой готовностью и бесстрашием, что Эвери – импульсивно, повинуясь капризу – решила пожать ее, вместо того чтобы шлепнуть.
«Кровь в конце концов скажется».
3
Хэри сидел на краю пеноматраса, уставившись на голую белую пластиковую стену. Рваный пластик прикрывал стальной каркас койки, так что прутья почти не врезались в онемевшие как всегда, ноющие бедра.
Социальная полиция вцепилась в него клыками и не отпустит теперь, не пережевав в хлам.
У него отняли одежду, часы, наладонник и ботинки. Выдали зато одноразовую целлофановую рубаху и заперли в камере. Всякий раз, завидев социка, Хэри требовал вызвать его адвоката. Ответа не получил ни разу. Социки открывали рот только для того, чтобы отдать приказ.
Порой приходили боевые группы и выводили пленника, угрожая шоковой дубинкой. В первый раз – чтобы взять пробу ДНК для опознания, как обычно. Во второй раз – чтобы обдать ледяной водой из брандспойта, так что в камеру он вернулся избитым и трясущимся от холодаю В третий раз его обыскали, залезая одетыми в резину пальцами всюду, куда только могли залезть, – в рот, в нос, в задницу. И все это время он видел только одно лицо – свое собственное, отраженное в кривых зеркалах глумливых забрал.
Ему уже начинало мерещиться, что он различает выражения масок, словно какой-то вывих языка жестов – замеченный подсознанием разворот плеча, или головы, или темп жестикуляции – позволял ему заглянуть в души, позволял ощутить под масками людей.
Что именно им было нужно – он так и не понял, а из коротких реплик тюремщиков не смог заключить, но был отчего-то уверен, что они хотят чего-то. Выражение, которое он уловил на их масках, было сродни похоти. Или голоду.
По спине начинали бегать мурашки.
Перед глазами стояло выражение лица Шенкс, когда ее громила волок на плече Веру, – торжествующее и в то же время унылое. Чем-то ее лицо напоминало эти маски – она тоже добивалась чего-то от Хэри, и он не мог понять, добилась уже или нет. Достаточно ли ей забрать у него Веру или она правда попытается пробить через суд свои нелепые обвинения в насильственном межкастовом контакте? На что способна Шенкс, никогда не угадаешь. Она походила на древние внешние силы из рассказов Ма’элКота: словно собралась напитаться болью Хэри.
«Только выпустите меня из этой клетки…» – думал он. Возможно, Эвери Шенкс ему не по зубам, но не бизнесмены правят миром. Один звонок Марку Вило – праздножителю Марку Вило, ибо покойная Шермайя Дойл пять лет назад своим поручительством обеспечила ему возвышение, – и у Шенкс начнется персональный геморрой.
На самом деле она вряд ли причинит Вере вред. Это Хэри она хотела уничтожить. Отнять у него Веру – худшее, что она могла сделать, не нарушив закона. Членам высших каст не требовалось совершать преступлений; они могли пользоваться законом, чтобы переступить через тебя.
«Еще посмотрим, кто кого сломает. Посмотрим».
Но в глухой белесой пустоте камеры видение до смерти избитой Шенкс таяло, словно дым. Просиживая час за часом в коробке из пластика, Хэри вспоминал Криса Хансена и его слова о слепом боге.
По мере того, как утекали долгие, вязкие минуты заточения, капля за каплей возвращалось в память прочитанное. Хэри был почти уверен, что слепой бог – это вполне конкретная сущность и обозначаться должен прописной буквой, а то и двумя: Слепой Бог – вот так. В книге Дункана о нем упоминалось как об эльфийской общекультурной буке – вроде дьявола. Слепой бог считался могущественнейшим из людских божеств, но каким-то образом невидимым; хотя никто не знает об его существовании, воля слепого бога проявляет себя все равно. Его можно увидеть только в деяниях людей…
«Когда они надевают серебряные маски и тычут тебе пальцем в жопу», – промелькнуло у него в голове.
Что-то было в этих масках… что именно, Хэри никак не мог уловить, потому что не в силах был припомнить деталей описания слепого бога, но всякий раз это словосочетание вызывало перед глазами образ социальных полицейских. А всякий раз, думая о социках, он вспоминал о слепом боге. Словно социки были его явленным ликом. А лик социка – зеркало.
Продолжать эту линию рассуждений Хэри не хотелось.
В конце концов явился адвокат. Вызывать его не пришлось; история с арестом Хэри облетела по сети весь мир. Это адвокату пришлось несколько часов добиваться свидания. Новости он принес невеселые.