Может, потому, что он казался мне более
Нечто в его судьбе уличного мальчишки, простого работника, давало ему, как мне казалось, полумистическую связь с тем уровнем бытия, который я мог воспринять лишь извне, сквозь мутное, заляпанное грязью стекло. Он был прав: мне не понять. Я не был уверен даже, что хочу понимать эту жизнь.
Но я был уверен, что мечтаю об его уважении едва ли не больше, чем о переносе в Поднебесье.
Еще несколько дней прошло в тумане жалости и отвращения к себе. Я маниакально проверял голосовую почту в надежде, что Хэри смягчится, но там только девицы ныли, почему я им не звоню. Я не пытался звонить сам или искать его на занятиях, это даже мне казалось позорным.
Потом как-то утром я проснулся почти с прежней решимостью и, не позавтракав, не приняв душ, побрел в тренировочный зал, смутно надеясь застать Хэри там.
Не знаю, что я сказал бы ему, кабы встретил. Думаю, пал бы на колени, надеясь видом безликой послеоперационной маски разжалобить заводное рабочее сердце. Глупость, конечно. Будь у меня все в порядке с головой, я бы тем утром за милю обошел гимнастический зал. До полудня там собирались гориллы – поразмять мышцы и помериться членами.
И Хэри там, конечно, не было. Он был слишком умен и опытен, чтобы, точно крольчонок, идти против ветра рядом с волчьей стаей. Я влетел в качалку, будто там мне самое место, и, только когда перехватил взгляд медвежьих, голодных, налитых кровью глазок Боллинджера, понял, какого дурака свалял.
Вот тут я совершил вторую ошибку за утро: развернулся и попытался выйти не торопясь, излучая спокойную самоуверенность. Хотя кровь стучала у меня в ушах, я не собирался выказывать свой страх перед этими гипертироидными оболтусами. Хэри был бы умнее – он бы понял, в какое дерьмо вляпался.
Хэри рванул бы оттуда, как ошпаренный, и это сошло бы ему с рук.
Я миновал арку с колоннами и двери в главный зал и уже поздравил себя с маленькой победой, как вдруг здоровенная рука ухватила меня за волосы, подняла и приложила о стену.
Коридор пустился в пляс; перед глазами плыли серые пятна. Боллинджер громоздился надо мной, как великан, как динозавр, неимоверно могучий. Половину его физиономии занимал вздутый лилово-желтый синяк, оставленный пяткой Хэри, а в глазах не осталось ничего человеческого.
Я сполз по стене, пытаясь перевести дыхание. Губы Боллинджера скривились в том, что он полагал улыбкой.
– Никак сам Крис Хансен? – в потешном ужасе проревел он. – Рад встрече,
Он отвесил мне оплеуху – по-отечески, только чтобы поставить на место. Но голова моя мотнулась, и я сполз на пол окончательно, непроизвольно свернувшись комочком и недоумевая, что все эти звезды делают у меня в черепной коробке.
– Я тебя отпускаю, – пророкотал он. – Тебе, небось, думалось, что это смешно? Мне так точно. Я до сих пор проржаться не могу.
Он схватил меня за обшлага куртки, поднял с пола и небрежно прижал к стене – кулаком. Ноги мои беспомощно болтались, ребра хрустели, а Боллинджер свободной рукой ухватил меня за подбородок и потянул назад и вверх, так что воротник врезался мне в шею, куртка неподъемным ярмом легла на плечи. Я дергал его за локоть – все равно, что пальцами ковырять камень, – и пытался стукнуть в лицо хилой рукой и думать мог только об одном: что курсы рукопашного боя, которые вел Толлман, и уроки Хэри, и все мои остроумие, и хитрость, и ум, и рекордно высокие за всю историю Консерватории отметки на курсе боевой магии – все, что я есть, чем был и буду, сводилось сейчас к пределу прочности шейных связок. Во всей вселенной не было ничего важнее единственного вопроса: что крепче – моя шея или руки Боллинджера, и я знал, что это не шея. Я уже слышал, как что-то ниже затылка трещит и лопается, раскаленные струны боли тянулись до самых пяток.
И я ошибся насчет глаз. Они были голодны не по-медвежьи. Я видел в них
Глаза голодные, как у Чандры.
Я здесь был ни при чем. Боллинджер собирался убить меня не из-за меня. Ради того, чтобы доказать. Доказать что-то Хэри и себе.
Я совершил единственную глупость – самоубийство по неосторожности, – когда опустился на четвереньки за его спиной. Я влез в борьбу, смысла которой не понимал. И сейчас я за это умру. Я даже взмолиться о пощаде не мог; рука великана закрывала мне рот, пережимала гортань.
Но внезапно давление ослабло, и я снова смог вздохнуть и едва не рухнул под собственным весом, когда Боллинджер отпустил меня.
Через пару секунд я понял, что случилось. Вокруг толклись люди, среди них инструктор – Толлман, кажется, точно не помню, – и Боллинджер с хохотом делал вид, будто мы с ним просто дурачились. Должно быть, преподаватель с своей группой показались в конце коридора как раз вовремя, чтобы спасти мне жизнь.
Кто-то спросил, хорошо ли я себя чувствую, и я выдавил что-то вроде «Да-да, Боллинджер просто силы своей не знает». Можно было подать жалобу, но в коридорах система видеонаблюдения не так совершенна, как в комнатах; мы стояли в «слепом пятне». Худшее, что грозило боевику, – выговор и пара дней дополнительной нагрузки.
– Я тебя еще достану, Хансен, – прошептал Боллинджер мне на ухо, покуда группа проходила мимо. – Я такое никому еще не спускал. И педику своему, Майклсону, передай, что я и его найду. И обоим вам, ездам, покажу, как у нас в Школе боя с такими обходятся.
Вот тут на меня накатило вдохновение. Словно разорвался полог туч и ослепительный луч солнца озарил меня, и я подумал: «А почему нет?»
– Ага, передам, – прохрипел я, ухмыляясь под маской, забыв в приливе сил о страхе. – Передам, что ты мечтаешь ему отсосать.
И в доли секунды, пока мои слова просочились сквозь двенадцать слоев сплошной кости к горошинке,
