Клинок Тишалла

Богиней она работала на полставки, но место свое любила, и получалось у нее здорово. Она шла по земле и струилась в земле, и там, где ступала нога ее, цвели цветы и прорастало зерно; где простиралась рука ее, зимы были мягки, а урожаи щедры, летние грозы приносили ливень, теплый и сладкий, как просвеченный солнцем пруд, и весна пела обо всем, что растет и живет.

Перворожденные звали ее Эйялларанн – Поток сознания; камнеплеты называли ее Тукулг’н – Утопляющая; для древолазов она была Кетиннаси – Обитатель реки; у людей она звалась Шамбарайей, Отцом Вод; но вообще-то ее звали Пэллес Рил.

Говорили, будто у нее есть в дальних краях любовник из рода людского, что на полгода она обретала смертное тело и жила там в мире с возлюбленным своим и дитятей. Иные утверждали, будто супруг ее есть сам господь, ее черная тень, темный ангел погибели и разрушения и полгода, что проводит она обок него, – выкуп за мир, что своим телом она расплатилась, дабы удержать его за стеною времен и сохранить мир в подвластных ей краях.

Как обычно бывает с такими легендами, обе они равно верны и ложны.

Богиня на полставки не держала ни церкви, ни поклонников, не составляла догм, ее нельзя было умилостивить жертвами или призвать чарами. Она шла куда пожелает и следовала велениям сердца своего, точно прихотливым извивам своих берегов. Она любила свой край и все, что живет в нем, и все процветало под десницей ее. Единственная молитва могла тронуть ее – рыдания матери над больным или раненым ребенком, будь эта мать человеком или эльфом, ястребом или рысью, оленухой или крольчихой – и то лишь потому, что смертная часть ее рассудка не забыла еще, что значит – быть матерью.

Возможно, именно поэтому на самом деле и ей, и ее возлюбленному придется умереть.

Ибо благоухание цветущей, плодородной земли тревожило сон иного бога: слепой безымянной силы, бога пепла и праха, чьи сны исполнены губительной мощи.

Глава первая

1

Отрубленная голова девчонки подскочила на матрасе, ударилась о ребра Хэри Майклсона, и тот начал просыпаться.

Он зашарил в комьях сбитых в похмельном сне одеял, пробиваясь к свежему воздуху. Склеившиеся веки разлепились трудно, как рвется мясо. Сновидения расточились дымом, оставив по себе только клубы меланхолии. Снова мерещатся старые деньки. Давно оставленная актерская карьера. Или даже раньше – детали сна ускользали, но, быть может, он относился к временам учебы в студийной Консерватории, больше четверти столетия тому назад, когда Хэри был еще молод, и силен, и полон надежд. Когда жизнь его еще шла по восходящей.

Пальцы в своих слепых блужданиях нащупали что-то, чему в постели не место. Не голову, конечно, никакую не голову, а мячик, точно, детский мячик, какими сам Хэри играл в регби – сто лет назад, в светлые, счастливые дни, прежде чем умерла мать и выжил из ума отец. С абсурдной уверенностью, как бывает во сне, Хэри знал, что мячик принадлежит Вере. Проскользнула, значит, в родительские комнаты и таким вот способом решила подбодрить его, чтобы родитель вытащил ленивую задницу из постели и отвел дочку на субботнюю тренировку по футболу.

Повернувшись, Хэри выкашлял из смятых легких комок слизи. «Эбби… окна просветлить, – прохрипел он так, чтобы домокомп распознал голос. – И поддай свету».

«Странный какой мячик», – мелькнуло в голове, покуда Хэри ждал, когда располяризуются окна. Кривой какой-то, неровный – весь в шишках – и на ощупь непонятный, словно что-то мягкое, гладкое натянули на твердый каркас, почти как костяной…

А это еще что за гадость? Волосы? На мяче растут волосы ?

Пальцы его нашарили месиво из перерубленных позвонков и кровавого мяса в тот самый миг, когда Хэри осознал, что окна не работают и света в комнате нет. Рослая тень в изножье кровати заговорила на западном наречии.

– Итак, Кейн… – елейно, тихонько пропела она, и голос ее был полон темной, жаркой страсти. – Ты теперь калека …

И голова в руке Хэри принадлежала его дочери, и тенью в изножье был Берн.

Клинок Косалла блеснул в лунном свете, точно огонь, а ноги Хэри Майклсона не желали шевелиться.

2

Содрогаясь под смятыми, пропотевшими простынями, Хэри надеялся только, что не обгадился в очередной раз.

Теплая рука коснулась его плеча.

– Хэри, все в порядке, – тихонько проговорила Шенна. – Я здесь. Это был всего лишь кошмарный сон.

Он стиснул зубы, призывая на помощь всю свою отвагу, потом открыл глаза. Шенна стояла рядом с кроватью на коленях. Спутанные волосы – как темный нимб в сумраке спальни, глаза раскрыты так широко, что будто бы светятся из глубины, между бровями – едва заметная тревожная морщинка.

– Я… – прохрипел он, потом закашлялся и начал снова: – Я громко кричал?

Она грустно кивнула.

– Опять Берн?

– Ага.

– Эти из самых худших.

– Ты это мне рассказываешь? – Он склонил голову к плечу, глядя на смятые покрывала поверх ее кровати; смотреть на свои у него не было сил. – Я… убирать надо?