золотистые волосы ангела, который только что ему являлся. Только лицо этого ангела, прежде исполненное серьезности и меланхолии, теперь приобрело насмешливое выражение. Эта скептическая улыбка герцогини де Монпансье могла бы, пожалуй, нанести смертельный удар религиозным убеждениям монаха.
Как бы там ни было, когда «ангел» приблизился к Фаусте, та взяла ее за руки, поцеловала в лоб и сказала:
— Вы действительно ангел грации и красоты на поле брани, где все черно и печально…
— Так он и впрямь верит в то, что я ангел? — вскричала Мария де Монпансье.
Она расхохоталась, но тотчас же добавила:
— Бедняга!
(Следует признать, было какое-то странное отклонение от нормы в том, что в этой легкомысленной и взбалмошной головке созрел столь ужасный, коварный и кровавый план.)
— Он верит в то, что вы — ангел! А разве вы и в самом деле не ангел? — снова заговорила Фауста.
— Признаюсь, моя прекрасная повелительница, — сказала Мария де Монпансье, — что иногда это даже немного пугает меня саму. Подумайте только! Ангел!.. Если бы я увидела себя в это мгновение в зеркале, я бы, наверное, упала в обморок от страха.
Фауста пристально смотрела на герцогиню, и в ее взгляде сквозил какой-то ледяной холод. Она промолвила:
— Хотя ваш святотатствующий разум не может постичь истин, которые от вас сокрыты, вы должны знать, что сам Господь предрек вам роль ангела, и вы им являетесь в гораздо большей степени, чем способны ощутить…
— Но как же… — пробормотала озадаченная герцогиня.
— Однако настало время, — продолжала Фауста, — избавить вас от этой роли. Вы слабы и не сможете более играть ее. В Шартре вы явитесь Жаку Клеману не в облике ангела, а в облике Марии де Монпансье, которая и довершит руководство его действиями…
— Клянусь, — прошептала герцогиня, — это мне нравится гораздо больше! И раз уж этот юноша жертвует собой, чтобы преподнести мне голову Валуа, то я чувствую себя обязанной вознаградить его!
— Жак Клеман примет участие в будущем шествии, — небрежно бросила Фауста.
— Значит, я буду рядом с ним, ибо намереваюсь пройти весь путь пешком. Да, пешком! Пусть это послужит отпущению моих грехов… моих настоящих и будущих грехов!..
И, быстро преклонив колена, герцогиня легкой походкой вышла через большую железную дверь. Фауста же вновь вернулась в комнату, примыкавшую к таверне «Железный пресс». Комната эта была, как мы уже заметили, ее излюбленным местом уединения; Там она прошептала:
— Итак, Генрих III умрет! Теперь жребий брошен!.. Быть может, было бы лучше, если бы он остался в живых и если бы осуществилась мечта этой безумной Марии де Монпансье… Но разве властны мы над событиями? Смерть Валуа неотвратима, так пусть же он умрет!
В это мгновение появилась одна из камеристок и тихо сказала ей несколько слов. Фауста заметно удивилась, однако произнесла:
— Проводи его ко мне, Мирти.
Служанка вышла и через несколько секунд вернулась в сопровождении мужчины, который поклонился Фаусте, не произнеся ни слова.
— Ну, полно! — сказала Фауста с той веселостью, которая иногда посещала эту женщину и которая, казалось, лишь маскировала ее всегдашнюю мрачную иронию. — Полно, господин Моревер, вас ли я вижу? Разве не были вам вручены моим казначеем сто тысяч ливров, о которых мы условились?
— О, да! Разумеется, сударыня…
— Так вы пришли получить чин капитана гвардейцев, который я не смогу вам дать, к моему огромному сожалению, ранее, чем через месяц?
— Нет, сударыня…
— Так почему же тогда вы здесь, а не в Монмартрском аббатстве?
— Да, я должен был находиться при Виолетте; но я сейчас скажу вам вот что, сударыня: герцог де Гиз строго-настрого запретил мне приближаться к аббатству, до такой степени его мучает ревность…
— Вот как? — холодно спросила Фауста. — А я-то хотела оставить ее в живых. Что ж, видно ей суждено умереть!..
— Я продолжаю, — вновь заговорил Моревер, и в его голосе тоже зазвучала плохо скрытая ирония. — Сударыня, вы должны меня знать, ведь вы прибегали к моим услугам. Следовательно, вы могли бы предположить, что, несмотря на запрет герцога де Гиза, я бы уже был в аббатстве… я бы уже похитил мою жену: ведь она и впрямь жена мне перед лицом Господа… Одним словом, я был бы уже очень далеко от Парижа вместе с красавицей Виолеттой…
— Как раз об этом мы и договаривались… — перебила его Фауста.
— Да, но произошло одно незначительное событие, из-за которого я больше не желаю бежать из Парижа в одиночку. Мне нужна надежная охрана.
— И это событие?..
— Господин де Пардальян вышел из Бастилии.
Если Моревер и испытывал какие-либо подозрения по поводу чувств, питаемых Фаустой к Пардальяну, то они развеялись в одно мгновение. Ибо поистине невозможно передать словами ту высшую степень показного равнодушия, с каким Фауста восприняла сию новость, оглушившую ее, подобно раскату грома: «Пардальян вышел из Бастилии…»
И пока ее мысли кружились в вихре смятения, она, улыбающаяся и спокойная, спросила с прежней иронией в голосе, к которой, однако, теперь примешивалась нотка жалости:
— Бедный господин Моревер, что же с вами будет?
Посетитель заскрежетал зубами. Фауста одной-единственной фразой выразила суть преследовавших его страхов: раз Пардальян на свободе, что станется с ним, Моревером?
Чудовищный сон, продолжавшийся шестнадцать лет, так никогда и не кончится! Мореверу давно казалось, что его уже нет, что он — не человек, не личность, он всего лишь тень, даже меньше, чем тень, он нечто вроде блуждающего огонька, который несется над землей, подчиняясь дуновениям капризного ветерка.
— Что со мной будет? — повторил он, как-то устало вздохнув. — Я думал, вы поняли, сударыня. Мне нужно опереться на Гиза. Нас теперь четверо, тех, кто ненавидит этого человека: де Гиз, Леклерк, Менвиль и я, — вот четверка единомышленников… четверка испуганных до смерти, если желаете…
— Испуганных до смерти? — спросила Фауста. — Я верно расслышала: испуганных до смерти?.. Гиз боится? Ну, мой дорогой Моревер, не стоит приписывать свои чувства другим…
Заглянув в глубину собственной души, Фауста обнаружила там нечто прежде ей незнакомое — ужас! Но в глазах Моревера она продолжала оставаться Фаустой, сильной, непобедимой и всемогущей. Ибо ничто в ее поведении не могло заставить заподозрить, что это самое мгновение ее мысли напоминали тополиные листья, которые ураган срывает с ветвей и уносит, беспорядочно кружа. У Моревера же не было ни силы, ни желания скрывать свои опасения и свои тревоги.
— Сударыня, — возвысил он голос. — Гиз боится. Моревер боится. И только одно может спасти всех нас: нам надо составить единый кулак, чтобы нанести врагу удар, подобный удару молнии. Гиз видел смерть вблизи десятки раз. Я помню, как он шел в бой, сняв шлем и кирасу. Он — истинный гений храбрости!.. Бюсси-Леклерк дрался со всеми, кто считается в Париже отчаяннейшими забияками, и всегда дрался с улыбкой… Менвиль нанес своим кинжалом и шпагой больше ударов, чем насчитывается колечек в его кольчуге… Я же, сударыня, — Моревер, и про меня говорят: Моревер не боится ни Господа ни Сатаны, но нет такого черта, который не боялся бы Моревера… И молва не лжет, сударыня!
Моревер огляделся вокруг, и в его взгляде горела страшная ненависть, как если бы он ненавидел все человечество. Он словно надеялся на то, что неожиданно появится кто-нибудь, на кого он мог бы излить свою ярость.
— Герцог де Гиз, сударыня, сказал нам вот что: «Я думаю, все мы умрем от руки проклятого Пардальяна!» Что касается меня, то ему даже не было нужды говорить это. Вот уже шестнадцать лет, как я это знаю! Это нестерпимо, сударыня, до такой степени, что иногда я чувствую, как безумие охватывает меня… Это не страх смерти, я никогда не боялся ее и много раз хотел покончить с собой… Для меня, как и
