Поднявшись по шатким ступеням крыльца, они оказались в большом и пустынном зале.
– Четыре стола, двенадцать табуретов... чтобы казалось, будто эта пустыня заставлена мебелью, – сказал Сен-Малин.
– Какая же это мебель? – возразил Шалабр, указывая на щели и выбоины в столах. – Они же того и гляди рассыплются!
– Огонь! – крикнул Монсери, кивнув в сторону огромного камина, в котором догорало несколько головешек. – Огонь и дрова!..
И схватив с пола охапку сухой виноградной лозы, он бросил ее в очаг и принялся раздувать пламя, в чем ему охотно помогали двое остальных; вскоре в камине уже полыхал, потрескивая, яркий огонь.
– Так-то будет веселее, – сказал он.
– К балкам ничего не подвешено, – заметил Сен-Малин, оглядев зал, – только сажа да паутина.
– И никого нет, – откликнулся, в свою очередь, Шалабр. – М-да, веселое местечко!
– Эй! Эй! Хозяин! – позвал Монсери, стуча по столу эфесом шпаги.
Хозяин появился, не слишком поспешая. Это был великан, окинувший их наметанным глазом; не выказав ни малейшей услужливости или любезности, он пробурчал:
– Что вам угодно?
– Пить!.. Пить и есть.
Хозяин протянул мощную волосатую руку:
– Плату вперед!
– Негодяй! – воскликнул Монсери.
В ту же секунду его кулак обрушился на физиономию великана, который свалился наземь. Впрочем, он сразу же поднялся и вышел, усмиренный, согнувшись в поклоне и бормоча:
– Сейчас я обслужу вас, господа!
Мгновение спустя он уже поставил на стол три стакана, кувшин с вином, хлеб и паштет, после чего покинул их, заявив:
– Больше у меня ничего нет.
Все трое с грустью посмотрели на скудное угощение, а затем переглянулись.
– Что поделаешь, – вздохнул Сен-Малин, – быть может хорошие дни снова вернутся...
Они пододвинули стол к очагу и, сняв плащи, аккуратно сложили их на табуретах; все трое оказались с кинжалом и рапирой на боку и с пистолетом за поясом. Печальные и унылые, они набросились на еду, слишком скудную для их ноющих от голода желудков.
– Эх, – вздохнул Монсери, – прошли те времена, когда мы жили в Лувре и там же и ели по четыре раза в день, как и подобает уважающему себя доброму христианину!
– Да, славное было время! – сказал Шалабр. – Мы звались дворянами Его Величества, состояли при его особе и были даже близки к нему.
– А наша служба? Всегда подле короля, всегда в его охране, покидали его только по его собственному приказу...
– И частенько хороший удар кинжала или шпаги, всаженной между лопатками, освобождал Его Величество или же избавлял нас самих от какого-нибудь слишком уж энергичного врага... Да, навыка мы не теряли!
– И Гиз мог бы кое-что порассказать об этом.
– Еще бы, ему пришлось близко познакомиться с нашими кинжалами!
– Черт подери, в тот день, когда мы ухлопали Гиза, мы спасли королевство!
– И тем самым сразу обеспечили себе будущее.
– Да, но монах, нанесший королю смертельный удар кинжалом, уничтожил все наши надежды, – задумчиво прошептал Сен-Малин.
– Пусть все рогатые черти в аду вечно жарят на своей сковороде распроклятого Жака Клемана! – вскричал Монсери.
– Да, для нас это был тоже сокрушительный удар...
– После смерти короля нам быстро дали понять, что в Лувре мы существовали только его милостью.
– Куда ни глянь – все поворачиваются спиной.
– И друзья короля, и друзья Лиги, и друзья Беарнца.
– Мы давали отпор, – мягко сказал Сен-Малин. – И не один поплатился жизнью, получив из засады хороший удар кинжалом.
– Да, но сейчас?.. Во что мы превратились?..
– Смерть всем чертям! Когда я жую чудовищное черное месиво, которое проклятый трактирщик выдаст за хлеб, когда я глотаю гнусную жидкость, которую он называет вином, знаете ли вы о чем я думаю? Так вот, я думаю о том времени, когда мы были заключены в Бастилии, откуда нас вызволил господин де Пардальян, и я тоскую по тому времени, да, черт побери! Я тоскую по тому времени, когда мы состояли на довольствии у Бюсси-Леклерка, – он, по крайней мере, кормил нас почти по-христиански...
