моего веселья.
Танец в любом случае удался. Мы синхронно скользили по танцполу, умудрившись не задеть ни одного из крепких бычков, которые перетаптывались с боку на бок, окликая друг дружку.
Даму звали Беттан, мы протанцевали пять номеров подряд и, усталые и потные, вернулись на свои места. Генри, очевидно, отправился на охоту. Я предложил Беттан присесть за наш столик, и она согласилась. Мы поговорили о том, о сем, и Беттан оказалась весьма приятной женщиной. Воспитывая в одиночку двоих детей, она жила на улице Далагатан. Недалеко отсюда, пояснила она.
Генри вскоре вернулся. Он играл в рулетку, кое-что выиграл и хотел немедленно угостить нас шикарными коктейлями. Генри очень вежливо представился Беттан, щелкнув каблуками и поцеловав ручку. Дама согласилась: джин-фиц.
Как истинный джентльмен, Генри немедленно завел беседу с Беттан. Он задавал множество вопросов, не будучи при этом нетактичным или навязчивым. Беттан также явно симпатизировала Генри. Мы изумительно провели вечер. Беттан танцевала с нами обоими — она обожала танцевать, — и довела нас, здоровых боксеров, до полного изнеможения.
Позже вечером Генри также нашел спутницу осенней ночи — мы не разглядели ее толком, — и я уловил тягу. Беттан не прибегала к иносказаниям, намекам и застенчивым фразам о постели и сладких снах. Она рубила сплеча:
— Ты ведь пойдешь ко мне домой? — Это прозвучало так, словно отказ был бы совершенно немыслимым унижением.
— Конечно, — отозвался я. — Только Генри скажу.
Мой друг танцевал, тесно прижимая к себе невероятную женщину в платье с блестками. Я крикнул ему в ухо, что мы уходим.
— Понятно, — ответил он, подмигивая. — До завтра.
— Вот пятьдесят крон. — Я положил купюру ему в карман.
Беттан работала секретарем в большой фирме и очень любила растения. Вся ее квартира, благоухающая джунглями и тропиками, была заставлена растениями, названия и стоимость которых Беттан охотно сообщала мне. Я забыл все названия, но цветы были чертовски дорогие, это я понял. Некоторые можно было продать за несколько тысяч, говорила Беттан. Может быть, она имела в виду рослые пальмы, стоявшие по обе стороны диванного уголка в гостиной.
— Может быть, чаю или вина?
— Чашку чаю, пожалуйста. — Я пошел вслед за Беттан на кухню.
На кухонной стене висело школьное меню, а также разные адреса и записки детям. Плюс фото мальчишек, которые мне сразу понравились. Подростки-панки: у одного оранжевые, у другого лиловые волосы. Они напоминали маленьких троллей: зубные тролли Кариус и Бактус — или Ханс и Фриц.
— Славные мальчишки, — сказал я.
— В жизни они не такие опасные, — отозвалась Беттан.
— Играют в группе?
— Конечно. «Пятачки».
— Хорошее название, — одобрил я. — Вот бы увидеть.
— Можем заглянуть, если хочешь.
Мы приоткрыли дверь в детскую: маленькие тролли сопели, оранжевые и лиловые перья торчали в разные стороны. Оранжевый казался альбиносом: бледная кожа, белые ресницы.
— Можно купить одного?
Беттан расхохоталась и закрыла дверь, чтобы не разбудить троллей.
— Ты бы не выдержал. Слышал бы ты, как они репетируют. Приходится сбегать из дома.
Мы пили чай в джунглях гостиной, Беттан говорила о растениях — или с растениями. Вскоре пришло время ложиться.
— Ты мой самый молодой любовник, — сказала Беттан, когда мы вошли в спальню.
— Я — любовник?
— А ты как думал? — отозвалась Беттан, раздевая меня, как мать.
— У тебя сыновья и любовники, — сказал я.
— Без этого нельзя, — ответила Беттан. — Главное, не торопись.
— Обещаю.
Вернувшись домой утром в субботу, я застал Генри-
— Как прошла ночь? — спросил Генри, прервав радостное насвистывание.
— Великолепно, — ответил я. — Но что было утром…
— Муж вернулся?
— Нет там никакого мужа.
Но утро все же не задалось. Для начала я проснулся под инфернальные звуки электрогитары и барабанов, сотрясающие дом: юные панки начали репетицию. Беттан была одета и накрашена, свежа и бодра — она хотела вытащить меня в город, чтобы пройтись по магазинам. Но у меня так разболелась голова от тролльского панк-рока, что я даже позавтракать не смог.
— Ладно, — сказала Беттан. — Можешь как-нибудь позвонить.
Она поцеловала меня в губы без лишних сантиментов: я догадывался, что женщины в ее возрасте не питают особых иллюзий. Похоже, так оно и было.
— А твоя? — спросил я Генри.
— I’m in love again, — пропел он с влюбленным и наивным видом. — She’s at the closet, making-up.[15]
— Вот как, — протянул я. — Валькирия?
— Yes, sir.[16]
Больше кодовых реплик не последовало: в кухне появилась новая любовь Генри. Это была барышня среднетяжелого веса, лет тридцати семи, в длинном платье с блестками, в туфлях на высоком каблуке и с тяжелым, вычурным макияжем.
— Привет, — она протянула руку. — Салли Сирен.
— Привет, Салли, — отозвался я. — Красивое имя. Меня зовут Клас.
— Мышонок Клас! Ха-ха-ха! — пронзительно выдала Салли.
Голос у нее был не менее пронзительный, чем у женщины-телепата, сопровождавшей телефокусника Труксу.
Похоже, события ночи подготовили почву для телепатической связи между Салли и Генри: они бросали друг на друга загадочные взгляды и хихикали над чем-то, мне совершенно неизвестным. Они напоминали двух подростков, которые только что тискали друг друга в гардеробе, очень гордятся этим и хотят, чтобы все поскорее об этом узнали, но ничего не говорят вслух. Все становилось ясно из жестов и долгих страстных взглядов.
Однако Салли явно не была чересчур романтичной натурой: вскоре она уже вовсю шумела на кухне, демонстрируя бытовые навыки.
— Итак, мальчики, — заявила она, отгоняя Генри от раковины и гремя посудой. — Я вижу, вы типичные холостяки. Этим займусь я.
Салли носилась по квартире, словно кухонное торнадо в рекламе «Аякса», сверкая блестками, поучая Генри и ругая меня за неряшливость.
— Ох уж эти холостяки! — повторяла она снова и снова.
Время от времени Салли прерывала хлопоты, чтобы плюхнуться на колени Генри и одарить его поцелуем. Они ворковали, как пара горлиц, хихикали и щипали друг друга за щечки.
— Петушок мой, — щебетала Салли.
— Поросеночек мой молочный, — отзывался Генри, хватая даму за бочок, от чего та с визгом вскакивала.
