Джентльмены

инвентаризации архива и прочих рутинных дел.

Не успел Генри взяться за папки в архиве, как следом за ним в комнату вошла Лана и поцеловала его прямо в губы, вырывая у него папки, а затем схватила за руки и принялась водить ими по своему пухлому телу, протискивая бедро между ног Генри.

Генри, не особо придерживавшийся этикета в подобных ситуациях, все же счел архив не самым романтическим местом в мире. Пахло архивной пылью, каучуком, чернилами, промокательной и копировальной бумагой, и, когда Лана запустила пальцы в волосы Генри, покусывая его за ухо, он попытался ее остановить.

— Нет, Лана, — бормотал он в промежутках между страстными поцелуями. — Не здесь, мы… не можем… здесь…

— Можем… можем… — выдыхала Лана. — Во всем здании никого нет… — Она прижала молодого шведа к сейфу, который загрохотал, словно гром.

Лана Хайботтом страстно оплела Генри руками, в то же время умело, словно актриса, развязывая его галстук, чтобы прижаться губами к шее, и Генри пропал — теперь он уже не мог затормозить, не хотел тормозить. У него не было женщины бог знает сколько времени, а Лана знала нужные приемы. Она была, мягко говоря, страстной дамой, а Генри не чурался греха, и все, что должно было произойти, произошло.

— О-о-о, Генри… — стонала Лана. — You're my bull, my miner…  — выдыхала она прямо между страниц отчета за пятьдесят седьмой год.

Лана считала, что Генри похож на Тома Джонса, «Быка», шахтера из Уэльса. Генри это льстило.

Наступило недолгое счастье Генри-клерка. Лана приходила к нему пару раз в неделю, Генри ее обращение нравилось, и даже наскучившее сравнение с Томом Джонсом казалось терпимым. Лана набрасывалась на него, как изголодавшаяся амазонка, потом уходила домой к своим бледным отпрыскам и пожилой матери из Ливерпуля, а Генри долго лежал и курил, чтобы затем отправиться в паб и выпить, наслаждаясь своим одиночеством.

Именно тогда, на исходе шестьдесят четвертого, в пору расцвета молодежной поп-культуры Генри начал работу над своим главным произведением «Европа. Фрагменты воспоминаний». Он еще не знал, что произведение будет называться именно так, не знал до самого возвращения домой в конце шестидесятых. Но его захватила идея большого, связного произведения, описывающего его европейский путь, и эта идея стала для Генри чем-то вроде друга, надежного попутчика.

Как уже было сказано, счастье Генри-клерка оказалось недолгим. История с Ланой Хайботтом со временем перестала вписываться в рамки: Лана не умела справляться со своей страстью. Она не могла понять, что всему свое место и время. Отношения с Генри захватили ее без остатка. Целыми днями молодой швед расхаживал по конторе, насвистывая мелодии шлягеров, как ни в чем не бывало, а Лана бросала долгие, тоскливые, влажные взгляды вслед своему резвому любовнику, своему Тому Джонсу. Будь ее воля, она проглотила бы своего шахтера с потрохами.

Теперь всякий раз, когда Генри приближался к конторе, у него схватывало живот. Обслуживая Лану Хайботтом дома, он чувствовал себя прекрасно. Но на работе начинались неловкости. Генри волновало общественное мнение, он всегда старался держаться в рамках приличий. Если бы в фирме «Смит и Гамильтон» заговорили о том, что он периодически налаживает Лану Хайботтом, он стал бы посмешищем.

Короткое счастье закончилось ужасом. Получив, как обычно, очередную порцию удовольствия в пансионате миссис Долан, Лана Хайботтом спускалась по лестнице, блаженно щебеча и хихикая. Голый и обескураженный Генри курил в постели. Час был не поздний, Лана уходила довольно рано, ведь дома в Паддингтоне ее ждали сыновья и мать.

Генри оделся и спустился в паб. Здесь его знали, иногда он играл вещицу-другую на старом пианино, если место было свободно. За это его угощали пивом. Тем вечером он стал наигрывать джазовые вариации на тему «A Hard Day's Night». Другого публика и слышать не желала.

Вариации Генри нравились всем, кроме здоровяка со шрамами: казалось, этот тип какое-то время пролежал под колесами автобуса. Шишковатый лоб, разбитые брови, а нос и вовсе куда-то исчез. Волосатые кулаки едва ли не волочились по полу, и вся физиономия напоминала школьный плакат о зарождении человечества.

Ресторанный пианист Генри Морган, видимо, не обратил должного внимания на этот доисторический кроманьонский экземпляр, увлекшись игрой. Воняя дешевым виски, монстр взгромоздил свои кувалды на клавиатуру, с легкостью покрыв четыре октавы, и Генри было достаточно одного вида воспаленных глаз этого чудовища, чтобы почуять взбучку. Разумеется, если он не собирался вмазать первым. Но истинный джентльмен не размахивает кулаками без особой на то причины.

Впрочем, причина не заставила себя долго ждать — без предварительного выяснения и обсуждения монстр поднял кувалду и старательно прицелился, словно собираясь забить клин в колоду. У Генри было достаточно времени, чтобы подумать о спасении жизни и увернуться от удара, просвистевшего мимо подбородка, после чего левая кувалда задела плечо. У Генри не возникло особого желания получить еще.

Бармен стоял за стойкой и кричал Генри, чтобы тот бежал прочь. Выпившие мужички расступились, гул утих. Никто и не думал вмешиваться.

Генри уворачивался от тяжелых, но не слишком точных снарядов, которые чудовище запускало в наихудшей уличной манере. Пианист и боксер отскакивал, приседал и перекатывался, словно играя с великаном в свое удовольствие.

Когда Генри добрался до конца стойки, народ расступился, и он оказался прижатым к столу. Некоторые изумленные посетители выбежали на улицу, чтобы продолжать наблюдать в окно. Генри наконец решил действовать. Изящным ударом левой он отметил лоб и скулу Монстра. Тот лишь удивился, словно его сбили с толку, потряс головой и попытался прицелиться для новой атаки, но не успел: Генри отвесил новый изящный левый в челюсть, за которым последовал взрывной правый над ухом, а большего и не потребовалось.

Чудовище опустилось на пол с оглушительным грохотом и стоном, потянув за собой стол, после чего неуклюже попыталось подняться, но безуспешно. Кое-кто подошел к Генри, чтобы пожать руку и поблагодарить за представление, а здоровяка вытащили на улицу, чтобы оставить в каком-нибудь подходящем для этого переулке.

Генри взобрался на стул у стойки, слегка одурманенный победой, как любой герой. Бармен плеснул ему изрядную порцию виски для успокоения нервов и принес лед и пластырь для исцеления окровавленных кулаков.

— Пианисту надо беречь руки, — сказал он. — Но ты отличный боец, Генри!

— Что это за черт? — спросил Генри.

— Толком не знаю, — ответил Бармен. — Он сюда не часто заходит. Знаю только, что раньше ездил на мотоцикле. Попал под фуру. Зовут Хайботтом или как-то так.

— Хайботтом?! — вскричал Генри. — Не может быть! Он мертв!

— Не волнуйся, Генри, — отозвался бармен. — Ему не впервой.

«Lana’s Left in London»[41] — так называлась песня, которую Генри посвятил своей перезрелой любовнице. Ее я тоже слышал, славная песенка о лживой дамочке, заставить умолкнуть которую могли только поцелуи. Не думаю, что речь шла о презрении к женщине — скорее, наоборот. Генри Лана и вправду нравилась, но она обманула его, и он снова устремился в Париж.

Генри прожил в свингующем Лондоне больше года, за это время он успел изучить город и получить нужный урок. Лана вскоре простила его, ибо он так и не рассказал о драке с покойным супругом. Все последующие годы она исправно отправляла Генри рождественские открытки с блестками и неизменным вопросом о том, когда он вернется. Но Генри не вернулся.

В один прекрасный день Генри оказался с чемоданом на вокзале Королевы Виктории, окруженный мальчишками-газетчиками, во всю глотку кричащими о кончине сэра Уинстона Черчилля. Бесконечные ожидания целой нации внезапно растворились в последнем вздохе великого человека, целая эпоха пронеслась над вокзалом дуновением ветра, собрав в грязном зале с порхающими листовками «НЕ IS